Что думал Юрка? Трудно сказать. Юрке было девять лет, и он был очень взрослый и умный. Когда мы познакомились, то тут же договорились, что назавтра я приеду к нему в гости, в больницу. В семь. И вот зима, Москва, пробки. Я опаздываю. Телефонов друг друга у нас еще нет. Я приезжаю в девять, опоздав на два часа. Все эти два часа Юрка простоял под вешалкой у входа в отделение. Он ждал. Едва я вошла, вынырнул оттуда: “Ну ты пришла, наконец”. И за руку взял. Крепко. До хруста косточек пожал руку, потом склонил на бок голову и спросил важным голосом:
– Ты хоть раз в жизни была в Оренбурге?
– Нет, – говорю, – так, чтобы погостить, не была. Проездом только.
– А… – разочаровался Юрка, – так не считается. Ты знаешь, как у нас там красиво!
И начал плести вслух путеводитель из улиц, парков, танков в парках, телег на улицах, кабинок фуникулера в небе, дома, где он живет, коровы, которую он однажды видел у дома, дяди, который живет далеко, но должен приехать и, конечно, сестры Ани, которая для него – всё.
– Аня очень скучает. Поэтому надо поскорее уже мне домой, – сообщает он.
Потом примерно обрисовывает сроки:
– Надо к середине осени выздороветь и вернуться.
– Почему так строго?
– Приедет дядя и привезет ноутбук. Он будет ехать издалека, у него уже билет есть, так что я не могу подвести. Кстати, запиши мой телефон в Оренбурге, мало ли, потом забуду…
Я записываю. Если он сказал – так надо. Девятилетний Юрка ужасно взрослый, и я его слушаюсь. И мама слушается. И ровесники слушаются. И даже никого не слушающийся Серёжа Сергеев тоже слушается.
– Я с утра сначала ем, потом час занимаюсь, потом приходит учительница, – рассказывает он.
На моей памяти он первый и единственный, кто так серьезно относится к больничным школьным занятиям. Пока всё отделение стоит на ушах, в самом дальнем конце коридора, склонив на бок голову, Юрка выводит с мамой бесконечные прописи.
Его мама Наташа – учительница русского языка. Пока Юрка болеет, он ее единственный ученик. И рыцарь. Без упреков, капризов и детского баловства. Надо поесть – Юрка ест. Надо химиотерапию – Юрка терпит. Надо рано встать и ехать через полгорода на метро в институт Бурденко на облучение – Юрка едет. А когда Юрке больно, он встает и уходит в ванную комнату.
У нас с Юркой отношения.
– Это тебе, – говорит он как-то. И протягивает перевернутую тыльной стороной бывшую коробку из-под конфет. В ней плавают привязанные на ниточках разноцветные рыбы самых удивительных пород, растут водоросли, ползают улитки, в общем – настоящий аквариум, тот, о котором я мечтала всю жизнь. А к коробке прилеплен сложенный вдвое листочек. Там – стихотворение. И, если спросить меня, то всем поэтам мира не написать про любовь такое, что знает Юрка Костин из Оренбурга:
Любовь, как фантик,
Ее не скроешь никогда,
Любовь ты не научишь ждать.
Любовь то есть, а то ее и нет,
Она летает в облаках…
Никого нельзя заставить
Любить кого-то.
Любовь – два неразлучных сердца.
Мы с Юркой были близкими друзьями. Например, я очень боюсь летать и всегда ему звонила перед вылетом. Он рано вставал. А самолеты у меня в энтэвэшных командировках почти всегда были очень-рано-утренние. Я ему звоню: “Юрка! Лечу туда-то”. А он: “Это хотя бы где?” Я кое-как объясняю. Он выслушивает и говорит: “Бог тебя любит. И я тебя люблю. Лети хорошо”. И я летела. Потом самолет садился, я опять звонила Юрке: “Привет, я там-то”, а он так уверенно: “Я же говорил!” Потом он поехал на пересадку костного мозга в Питер. И ему в подарок – в дорогу – мы закачали на ноутбук воздушный симулятор. Там самолеты всё время бились о скалы. Мы договорились: пока я лечу, Юрка не летает в компьютере. Он сам так придумал. Сказал: “Мало ли что”.
Он любил Кижи, хотя никогда в жизни там не бывал. Он знал всё наперед, но никогда в подробностях не рассказывал. Он мечтал, что, когда поедет домой, в Оренбург, мы поедем вместе. Он хотел быть врачом и разводить кроликов, чтоб дарить тем, кого любит. Угрожал подарить мне парочку. “Юрка, зачем мне кролики?” – “Они же мои!”
Накануне его отъезда в Питер мы ходили в Парк культуры, катались на аттракционе “Бэтмен” – это когда животом вниз лежишь, хохотали над зеркалами, видели верблюда и симулятор встречи с космическими пришельцами, засовывали головы в загорелых бодибилдеров и трогали скелеты в пещере ужасов, видели неживого слона и ели настоящую сладкую вату. Когда мы выходили, он вдруг схватил меня за руку: “Знаешь, сегодня был самый счастливый день в моей жизни”. – “Юрка, еще столько всего будет!” – “Да. Но этот – самый счастливый”.
Когда он лежал в Питере, я моталась туда то самолетом, то поездом. Если поездом, он прибывал рано-рано. И я пешком бежала от вокзала на улицу Рентгена, в институт имени Раисы Горбачёвой. Была весна. Первая весна, когда в Питере стали вывешивать на улицах, возле кафе, горшки с геранью. Я бежала и каждому горшку обещала, что познакомлю его с Юркой, когда он поправится. Я об этом говорила каналам, Неве, через которую надо было перебегать, уткам, которые плавали в Фонтанке. Всем. Я почему-то очень хорошо помню эти утра – они всегда были солнечными. Или такими запомнились.
В нашу последнюю встречу мы с его мамой Наташей наперебой говорили ему про то, как всё наладится, как он поправится, как мы поедем в Оренбург, навсегда, чтобы никогда не возвращаться в больницу, потому что начнется, наконец, нормальная здоровая жизнь. Посреди этого потока обещаний Юрка вдруг посмотрел на меня с больничной кровати и спокойно сказал: “Катя, а я своей жизнью доволен”.
Я только сейчас понимаю: Юрка как настоящий мужчина сделал так, чтобы я, расставаясь с ним, не волновалась. Он, который до моего приезда не вставал несколько дней и потом – никогда больше не встал, в тот день, когда я к нему пришла, встал, дошел до окна, влез на стул, посмотрел на улицу и сказал: “Какая красивая осень наступает”. В тот день я привезла ему модем, в компьютере был интернет. Мы всё установили и открыли его почту. Он сообщил бодрым голосом: “Как классно, что ты мне наладила интернет, смотри, как много пришло писем. Мне все пишут!” В его ящике не было ни одного письма, он просто не видел: болезнь убила его зрение.
Его мама боялась, что он уйдет ночью, когда она будет одна. Он ушел утром.
Я боялась, что это случится, когда у меня не будет телефона, я улечу. Он ушел за полтора часа до моего вылета. Я еще очень долго не могла привыкнуть к тому, что он не звонит мне по вечерам и не говорит: “Ангела-хранителя тебе, Бог тебя любит, и я тебя люблю”.
У Юрки не было одного глаза, то есть он был, но зажмуренный с рождения и не видел. Все существа, которых Юрка рисовал, лепил, выжигал или мастерил, были с разными глазами. У меня дома стоит его красная собака. Один глаз у нее зеленый. Другой – синий. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА
ГОРДЕЕВА: После того как Юрки не стало, его замечательная и мужественная мама Наташа уехала в Оренбург. Там ее ждала дочь Аня, старшая Юркина сестра. Через год Наташа родила близнецов. Она не раз говорила мне по телефону, что Юрка ее бережет и помогает ей справиться с его отсутствием. И эти дети – тоже Юркина забота.
