ГОРДЕЕВА: Посадил ель и был таков?
ХАМАТОВА: На самом деле – нет. Там же рядом была Галя, Галина Анатольевна. И так просто Путину было не уйти, ну он и не очень-то сопротивлялся: посадив центральную ель, он сажал потом другие ели с профессорами, березы и осины с врачами и всякие уже кусты-цветы с нами. И видно было, что ему это не в тягость и никаким образом не ущемляет его эго. Смысл истории в том, что Галина Анатольевна – человек, который совершенно презирает всё это пресмыкательство, просто генетически не умеет лебезить. И она с Путиным общается как с важным, конечно, человеком, но – с человеком. Одним из тех, с кем ей необходимо общаться, чтобы реализовывать свои планы. Но точно так же она готова изучать малярное дело, когда речь идет о покраске отделения, или принцип работы бетономешалки на строительстве больничного корпуса. Причем, влезая, она едва ли не лучше специалистов знает все подводные камни процесса. Я с этим ее качеством столкнулась, когда мы готовили концерт: вначале она часами рассказывала нам с Диной обо всех этих штуках, которые используют врачи во время лечения ребенка, а потом сама писала сценарий.
ГОРДЕЕВА: Но писал же Валера Панюшкин?
ХАМАТОВА: Он, конечно, писал. Или думал, что пишет. Но всё написанное Валерой Галина Анатольевна бесконечно переписывала, и правила, и приносила нам новые версии в какие-то кафе, в которых мы с утра до вечера с ней тогда встречались. Так было и с первым концертом, и со вторым, заслуженным автором или соавтором сценария которого следовало бы считать доктора Новичкову. Поверить невозможно, что она, врач, так ловко сумела переквалифицироваться в сценариста. Мне кажется, не существует профессий, которые Галина Анатольевна не могла бы освоить.
Первое, что меня поразило в Новичковой, – почти профессиональное умение на самом простом уровне формулировать мысли: в отделении, куда я впервые приехала снимать сюжет про онкобольных детей, я брала интервью сразу у нескольких врачей, но Галя единственная говорила “синхронами” – короткими четкими фразами, которые удобно ложатся в монтаж телевизионного сюжета. Было видно, что она понимает, зачем, для чего и, главное, как надо работать с прессой. Кроме того, насколько я понимаю, Галя была первым человеком в российской медицине, который стал работать в публичном пространстве. И “Подари жизнь” – одно из проявлений этой работы.
Потом я стала волонтером, мы подружились с Галей, я привыкла к ее белому халату. Но как-то решила, выйдя из отделения, прогуляться по “нашей” стройке. И увидела там Галю в кирзачах по пояс и строительной униформе. Всё это на ней сидело как влитое. Галя на стройке разговаривала и вела себя так, будто за последние десять лет сделала карьеру от крановщицы до прораба. Посреди строительного вагончика, утопающего в рыжей глине и чавкающей слякоти, сквозь которую отчаянно прорывается с рождения пыльный бурьян, Галя установила белую пластиковую 3D-модель будущей клиники. Огромный комплекс, уменьшенный тысячекратно, был засунут под прозрачное стекло. Дважды в день, утром и вечером, Галя и еще одна красивая сорокалетняя волевая женщина, Ирина Александрова, приходили смотреть на белую модель будущей клиники. Ирина Александрова была генеральным директором строительной фирмы “Транзумед”, которую врачи выбрали в качестве подрядчика строительства своей будущей клиники. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА
Эта Ира так и записана у меня в телефоне, как “Ира-Транзумед”. Они с Галей однажды взяли меня с собой на очередное рабочее совещание в Германию. В большом конференц-зале на экране показывали нашу клинику такой, какой она должна была стать: там были отделения, палаты, игровые, столовая, коридоры, там был даже пансионат! Я смотрела это видео, открыв рот. И, кажется, только тогда допустила мысль, позволила себе думать, что всё это – возможно. А Галя и Ирина ориентировались в этом выдуманном ролике как дома. Они даже выбирали телевизоры в палаты! Они оборачивались ко мне и спрашивали – правда, я, кажется, не могла ответить ничего внятного: как думаешь, вот сюда поставить или чуть левее? Они въедались во все эти мелочи, им до каждой детальки наимельчайшей было дело. По-моему, за два дня этой поездки я почти ни слова не произнесла. Я сидела в такси между двумя этими хрупкими девушками, смотрела на них, и у меня голова шла кругом от несоответствия того, как они выглядят, тому, как они говорят. А говорили они так: стройка, стройка, стройка, стройка, а цемента сколько, а труба как легла, а сварщики доделали, а стекловата какая… Я перестала видеть перед собой Галю и Иру, я видела двух тягловых лошадей, запряженных в тяжеленный плуг. Вот они прут его по полю, а в плуге этом – чуть ли не всё наше государство. И они его тащат, тащат изо всех сил. Я стала задыхаться: вот же Галя, она доктор от Бога, почему она всем этим занимается, как ей не жалко своего дара-то врачебного?
Но тут мы прилетели в Москву. Из самолета – сразу на стройку, а там нашу Галину Анатольевну ждет таджик какой-то: надо выбрать, какой коврик класть перед входом в клинику. И она выбирает: сурово, серьезно, по-настоящему. Как будто этот коврик – тоже часть лечения. Это меня добило. Я вдруг увидела этот наш путь: постепенная потеря собственного пространства, собственной идентичности в ежедневной битве с действительностью, важность которой мало кому очевидна, но она, так или иначе, отнимает силы, выпивает соки, выхолащивает тебя.
Я также поняла, что стою на пути той психологической трансформации, которую Галя уже прошла, а мне только предстоит: я иду, как ледокол, к намеченной цели, и меня не слишком волнуют причины “несделания”; я теряю женственную сущность, внимание к собеседнику, но приобретаю нечто, что можно назвать “железными яйцами”. Но нужны ли они мне?
Разумеется, я хотела делать дело, но хотела остаться собой. Я хорошо помню, как, придя в ужас от тех перемен, которые происходили со мной, я спросила Галю: “Что делать? Можно ли этого избежать?” И Галина Анатольевна Новичкова тихо ответила: “К сожалению, это неизбежно”. Потом, помолчав: “Ну, если, конечно, ты и вправду хочешь что-то менять”. ЧУЛПАН ХАМАТОВА
Глава 23. Не самое важное
“Так, самое важное”, – Чулпан чуть ли не с головой погружается в свою огромную сумку, долго и сосредоточенно роется, а потом выуживает большую черно-белую открытку: норштейновский волчонок на детских ладонях. На обратной стороне острым хаматовским почерком написано: “Желаю тебе крыльев. И счастья никогда не делать ничего из того, что не хочется. То есть – свободы!”
У меня не день рождения и не именины. Это солнечный февральский день, самый разгар офисного ланча. Мы сидим с Олей и Чулпан в кафе и прощаемся: я переезжаю в Петербург.
Хохочу над открыткой: “Ты как будто провожаешь меня в армию!” А Чулпан вдруг предельно серьезна: “Мне кажется, у каждого из нас должно быть такое напоминание: никогда не делай то, чего не хочешь, никогда не иди по накатанной, даже если все этого от тебя ждут или ты к этому привыкла, чего бы это ни касалось. Понимаешь, мы держим себя в таких тисках, что иногда перестаем слышать свой внутренний голос. А он ведь не ошибается”.
Этот волчонок висит у меня над письменным столом. В зависимости от обстоятельств жизни я поворачиваю его то картинкой, то Чулпановой надписью.
