Бахтик построил в немыслимой таджикской глуши, в самом, как теперь ясно, опасном медвежьем углу, на берегу пригрезившегося ему “таджикского моря” целый невиданный мир: дома, улицы, рынок, – всю эту сказочную деревню, оказавшуюся в центре истории, придуманной чудесным Ираклием Квирикадзе. “Лунный папа” – это притча, где всё вроде бы настоящее, но на самом деле – нет. И грань между реальностью и мифом стирается.
Мою героиню зовут Мамлакат, что по-таджикски значит “родина”. Ее история – это история любви и нежности, веры… И еще какой-то неописуемой зыбкости существования и чистоты. Поразительная смесь любви и к родине, и к людям, живущим рядом с тобой, которых любишь, даже когда ты с ними не согласен, даже когда кажется, будто земля ушла из-под ног. Всё равно всегда внутри остается какая-то надежда на чудо. Фильм об этом.
Но Бахтик – это человек, который и в сказке не знает полумер. Он сделал местных жителей частью нашей истории, частью картины. В кадре иногда присутствуют по сотне человек из местных жителей и происходит сразу несколько одинаково важных действий – снять это было почти невозможно, но Бахтику удавалось. Правда, только в том случае, если все местные хотели и соглашались работать в этот день. Такое бывало не всегда, а точнее – совсем не часто. У таджиков есть такое понятие – гап, что по-таджикски значит “разговорчики”. Это священные часы, в которые мужчины садятся и обстоятельно беседуют. Разумеется, никакие контракты и съемки на гап повлиять не могут. На картине в самом начале работала замечательная девушка, линейный продюсер Сильвия, приехавшая, как положено европейскому продюсеру, с большой папкой, в которой цветными фломастерами был расчерчен график съемок, перемещения артистов, группы – всё. Бахтик предупреждал: “Женщина не справится здесь, это Таджикистан”. Но в Европе ему никто не поверил. Конечно, Сильвии было не под силу справиться ни с гапом, ни с многовековыми традициями – ее, женщину, вообще не воспринимали как человека. У Сильвии началась депрессия, она уехала, ее сменил другой продюсер, но это не слишком изменило ход дела. Как-то мы с Морицом, уже загримированные, садимся в машину, чтобы ехать на съемку. С нами – наш швейцарский гример Якоб, один из лучших и самых дорогих гримеров в европейском кино. В машине я засыпаю тут же, но вскоре Мориц меня будит: “Кажется, мы едем не туда”. А понять это довольно трудно, потому что вокруг таджикское бездорожье без единого указателя. Но сегодня мы едем на ту точку, на которой уже были, я смотрю в окно и понимаю, что мы действительно едем не туда. Спрашиваю водителя: “А куда мы едем?” И он так спокойно отвечает: “А… Арбуз моему брату надо завезти, он болеет”. “Вы что, какой арбуз!!! У нас съемка, съемочный день, солнце, деньги идут. Вы хотя бы представляете, сколько стоит съемочный день у этого артиста?” – возмущаюсь я, кивая на Морица. А Мориц Бляйбтрой тогда – едва ли не самый высокооплачиваемый артист европейского кино, только что вышел фильм “Беги, Лола, беги” с ним в главной роли. Водитель, невозмутимо: “И что?” Мориц меня всё время пихает: “Переведи, что он сказал, что он сказал, переведи, куда мы едем?” Я объясняю: “Мы едем в больницу, отвезти арбуз его брату”. Тут Мориц как заорет: “Вы что, с ума тут все посходили? У меня съемочный день начинается с момента грима, мы должны снимать! У нас стоит картина! Какой еще арбуз! Я приехал сниматься в кино”. И тут водитель, который не просто из любезности взялся нас подбросить, нет, он работает на картине, получает зарплату и всё такое, – вот этот водитель бьет по тормозам, останавливается и говорит: “Я что-то не понял, вам что главнее – здоровье человека или какой-то культур-мультур?” Тут-то мы поняли, что то, чем мы занимаемся, – не самое главное, и покорно потряслись в больницу, там прождали водителя часа полтора-два и лишь потом поехали на площадку. Надо ли говорить, что больница и съемочная площадка находились в разных концах, так что, когда мы приехали, стемнело, и съемочный день кончился. Но это никого не удивило.
Было чуть ли не в порядке вещей, когда съемочный день срывался. По разным причинам. Но чаще из-за отсутствия в Таджикистане такого понятия как дорога. К примеру, выезжаем мы на съемку пятью машинами, с грузовиками, которые везут все костюмы и весь реквизит, потому что неизвестно, что сегодня понадобится Бахтику, с артистическими вагончиками, которые больше похожи на вчерашние наркопритоны или бордели, с дрессировщиком Валерой и всем его подопечным зверьем… И вот эти пять машин едут по дороге, которая внезапно разветвляется и превращается в пять дорог. И никто не знает, куда ехать: навигаторов и GPS еще не существует. Мы колесим, колесим и, в конце концов, встречаемся на точке, где должна проходить съемка. И солнце садится. Съемочный день окончен. И мы возвращаемся.
Мы жили в каком-то советском профилактории, где нам с Морицом выделили вип-домик. Ну как вип-домик – просто отдельно стоящий домик с общим входом и комнатами с ванной. Мы приезжали со съемок в полуобморочном состоянии, ничего уже не различая, но не различить, что в ванной начинают собираться какие-то гигантские жабы, было невозможно. Я попробовала об этом поговорить с юным пареньком, таджиком, который нас как бы охранял, а на самом деле спал, опершись на автомат у входа. Он пожал плечами и не понял, почему я так нервничаю. Я стала запирать жаб в ванной комнате, но они как-то в геометрической прогрессии размножались и стали заползать в комнату. Однажды я обнаружила их уже в изголовье кровати, а когда откинула одеяло, то под ним на простыне сидел скорпион. К этому почти невозможно было привыкнуть, но мы все оказались в зазеркалье и привыкли.
Бахтик может потратить целый съемочный день на то, чтобы снять план, как по моему лицу ползет какой-то паук. Паук не хочет ползти по лицу так, как надо Бахтику для кадра: он падает мне под платье, залезает в белье, барахтается там и вываливается под ноги. Но Бахтик упорствует и подкидывает еще больше пауков. Причем это еще не вся сцена: камера должна снять паука на мне, а потом перейти на Морица, который пробегает мимо и прыгает в овраг. И сидит там, пока Бахтик не скажет: “Стоп. Снято”. И вот мы целый день это снимаем. На меня в очередной раз бросают паука, он неправильно ползет, падает мне за шиворот, Мориц пробегает, прыгает, Бахтик кричит: “Стоп. Снято!” Но Мориц из оврага не выходит. Ему опять: “Стоп. Снято” – тишина, еще раз – никакой реакции. Я, подхватив платье, несусь к оврагу и вижу мраморного цвета Морица, напротив которого раскачивается здоровенная кобра. Я завизжала: “Змея, змея!” – и прибежал Валера, человек, который отвечает за зверье. Он молниеносно хватает кобру, как-то раскручивает ее за хвост и запихивает головой в банку. И она с нами жила какое-то время, потому что Бахтик всё пытался ее приспособить к картине, как и разную другую живность, встретившуюся нам на пути. К этому моменту пауков, тараканов, змей, лягушек и другой флоры и фауны вокруг полно, и в арсенале нашего Валеры ее хватает. Например, у него есть очень ядовитый тарантул.
Во время съемок сцены в поезде мы с Мерабом уже совершенно невменяемые, поезд этот, наверное, в сотый раз проезжает туда-сюда, и вдруг по поезду бежит Валера и между делом спрашивает: “Извините, вы тут паука не видели? Понимаете, у меня тарантул сбежал”. Все ищут тарантула.
На этой картине вообще постоянно что-то происходит: за кадром, в кадре. Однажды на город, который построил Бахтик, прямо на наших глазах сошел сель, смыло всё. Устоял только один дом, построенный первым архитектором картины, которого продюсеры выгнали за то, что он слишком, по их мнению, основательно строил – не так, как надо для кино. Вот мы в этом доме, по счастью, и были, и остались живы. Съемки остановились: пришлось строить заново.
