Но если серьезно, мне выпала огромная привилегия получить высочайшего уровня актерскую школу буквально из рук в руки. За каждым завтраком, с каждым бутербродом, с каждой чашкой кофе я впитывала изумительные, неординарные советы, которые очень часто абсолютно противоречили тем, которые я получила в театральном институте. Например, тому, что тесситура роли – звуковая, тембральная разница твоего голоса с голосом партнера – как реакция возникает на тексте партнера, а не после него, как нас постоянно учили и как учит “система Станиславского”. А еще Ольга Владимировна говорила, что самое важное – чистота жанра. Вопреки всему.
“Вопреки” – ее любимое слово. Вопреки слабому материалу, вопреки глупому режиссеру, вопреки ожиданиям и вопреки всем жизненным обстоятельствам охранять и отстаивать эту чистоту.
Я прочитала Ольге Волковой этот текст, чтобы убедиться, что колготки не обидят ее. Она выслушала и радостно заявила: “Готовый панегирик”. ЧУЛПАН ХАМАТОВА
ГОРДЕЕВА: С кем ты советовалась, решив уйти из театра?
ХАМАТОВА: Я позвонила Лиечке Ахеджаковой в тайной надежде, что она меня сейчас успокоит, скажет, что я – замечательная актриса, это минутная слабость и всё пройдет. Ахеджакова была за рулем: “Это серьезный разговор?”. “Да, Лиечка, я плохая артистка, я больше не знаю, как играть, какими инструментами пользоваться”. “Это видно, Чулпашенька”, – ответила наша честная Лия. А потом остановила машину и сказала, что я не первая. И что есть два пути: принять ситуацию как есть, работать и дальше на старых штампах и как-то дотянуть до конца… Или найти себя новую, другую. Разговор этот длился минуты три, наверное.
ГОРДЕЕВА: Что ты выбрала?
ХАМАТОВА: Я выбрала творческий отпуск. Приняла решение перестать играть во всех старых спектаклях, расстаться с ними, чтобы больше не обманывать ни себя, ни зрителя.
ГОРДЕЕВА: Теперь, по прошествии времени, скажи: ты хотя бы раз об этом пожалела?
ХАМАТОВА: Нет, это было правильное решение – движение в сторону поиска себя. В конце концов, слушай, ты же тоже уходила в творческий отпуск, ты перестала работать на телевидении, и мир не рухнул?
ГОРДЕЕВА: Ну, я не сама по себе ушла в творческий отпуск. Это был вынужденный жест.
ХАМАТОВА: Ты – скучаешь?
ГОРДЕЕВА: Сейчас уже трудно сказать. Одно время я была уверена, что мне сломали жизнь, лишив работы моей мечты, которую я бесконечно любила. По ночам мне снились съемки и командировки, а самым болезненным было отвечать на звонки каких-то людей, просивших рассказать их историю, снять про них репортаж, помочь. Вот на эти отчаянные призывы было очень трудно отвечать: “Извините, я больше не работаю на телевидении”. Или даже: “Не знаю, чем вам помочь, я больше нигде не работаю”. Поначалу я передавала эти истории знакомым из прошлой жизни, которые еще оставались в профессии. А потом – их на телевидении не осталось. Люди одной породы, одних принципов и одних взглядов на профессию, мы оказались в каком-то смысле за бортом. Попросить помощи было почти не у кого: целое поколение моих ровесников лишили возможности самореализации. Нам не на кого было опираться, не было никакого опыта переживания травмы.
Что-то пошло не так, и мы вынуждены были оставить то, чем занимались, чем мечтали заниматься, и переключиться на другие вещи: мы ведем блоги, в которых всё больше судебных хроник и репортажей с массовых акций, мы пишем и снимаем для благотворительных фондов.
ХАМАТОВА: Иногда я, шутя, благодарю нынешнюю власть за то, что так много талантливых журналистов внезапно остались без работы и стали помогать благотворительным фондам.
ГОРДЕЕВА: Я порой пытаюсь представить, как наше “что-то пошло не так” рифмуется с тем, как “что-то пошло не так” в жизни наших родителей, предыдущего поколения. Их жизнь разбила надвое Перестройка: вот ты жил по схеме, ты следовал всем правилам, тебе, в перспективе, должно было быть положено то-то и то-то. И вдруг правила игры меняются: рыночная экономика, выживает сильнейший, джинсы вместе со свободой слова, а колбаса – с “Архипелагом ГУЛАГом”. Мы же, напротив, выросли в стремлении к свободе, которая была равна сразу и джинсам, и возможности читать, и возможности говорить своим голосом. Мы выбрали профессии, где эта свобода была чуть ли не необходимым профессиональным навыком. А в итоге оказались перед закрытой дверью. И вот теперь артисты подписывают поручительства, журналисты собирают митинги. Меня не отпускает ощущение, что мы занимаемся не своим делом. Но, с другой стороны, какое может быть у нас дело, если мир схлопывается прямо на наших глазах, и нет других способов это остановить, как отложить в сторону (на время или навсегда) свои профессиональные амбиции и бежать спасать мир, как бы пафосно это ни звучало. Просто и честно работать по специальности – этого теперь мало, да и невозможно это.
В результате каждый из нас как-то сам выкарабкался и выполз на новую дорожку: кто-то работает в пресс-службах, кто-то – в развлекательном телевидении, кто-то снимает фильмы, кто-то пишет петиции, кто-то выводит людей на митинг, кто-то ездит по тюрьмам. Не могу сказать, что многое сильно меняется.
ХАМАТОВА: Меняется, конечно. Просто есть некий генетический код нашей страны: перемены, касающиеся важнейших явлений, не особо востребованы, они нужны только горстке людей, остальным, Катя, и так хорошо.
ГОРДЕЕВА: Безусловно. Но в глобальном смысле мы выжили, так или иначе. Большой трагедии в том, что произошло с нами, с точки зрения масштабов истории, нет: ну, еще одно нереализованное поколение.
ХАМАТОВА: Мне кажется, есть. Пустое место там, где раньше кипела жизнь, – это всегда трагедия.
Большой, похожий на квартиру кабинет Кирилла Серебренникова со дня заключения режиссера под домашний арест пуст. Внутри эта пустота ощущается как внезапная: на вешалке – запечатанные в полиэтилен костюмы из химчистки. У входной двери – брошенная сумка для занятий в спортзале. На столе журналы, какие-то заметки, неоткрытые письма, одно из них – поздравление с Новым годом от службы судебных приставов: ирония судьбы. На диване плед. Рядом – сменные кроссовки. Так бывает, когда человек вышел и скоро вернется.
Это ощущение в театре стараются сохранить: вещи не убирают, ничего не переставляют и не меняют местами. Иногда, чтобы стены не остывали, здесь сидят и разговаривают люди, друзья Серебренникова. Раньше была традиция: после премьер и важных мероприятий именно в этом кабинете все собирались и заполночь обсуждали увиденное. И теперь иногда обсуждают. Например, задуманный им цикл спектаклей “Звезда” – пять постановок по произведениям поэтов Серебряного века – начинался до дела “Седьмой студии”, а закончился уже во время арестов. “Звезда” теперь – линия отсчета времени: до и после. Хотя об этом никто не говорит впрямую. Встречаются, выпивают, курят, разговаривают. Как было заведено.
Главная и единственная героиня ахматовской “Поэмы без героя” – Алла Демидова, ей восемьдесят два. Главная героиня мандельштамовского “Века-волкодава” – Чулпан Хаматова, ей на сорок лет меньше. Они, разумеется, были знакомы, театральный мир мал. Но серьезно о профессии стали говорить в пустом кабинете Серебренникова. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА
