Мысль же состояла в том, что его прошлое,
настоящее и отчасти будущее в качестве Антона Антоновича Дебрского реальны настолько,
насколько этого хочется окружающим. То, что помнят о нем посторонние люди,
станет и его воспоминаниями о себе. Он будет усмехаться, «вспоминая», как любил
кошек, а собак не терпел и пользовался неприязнью соседской Тэффи, как мог
съесть на пикнике четыре шашлыка зараз, как ворчал, если его место около окна
оказывалось занятым дочкой. И с отвращением глядеть на ободранный, с небрежно
подклеенной ножкой телефонный столик, которому выпала честь быть орудием защиты
в какой-то загадочной разборке, происшедшей у него дома (Инна сказала об этом
вскользь, а может быть, она просто была не в курсе событий). Он будет злиться
при упоминании какого-то Асламова, который беззастенчиво кидал его фирму и
принес ему лично немало неприятностей. Он будет с ненавистью думать о том
неведомом ему водителе, теперь уже мертвом, который однажды ранним утром врубил
слишком большую скорость, не справился с управлением своего джипа и вылетел на
повороте на встречную полосу, чтобы погибнуть, убив жену Антона, а его самого
погрузив в такую пустоту и темноту, какой и врагу своему не пожелаешь. Одним
неосторожным поворотом руля этот лихач вынудил Дебрского отныне поддерживать
всю свою жизнь не собственными мыслями и чувствами, а какими-то костыльками,
которые ему подставят другие люди. Добро, если это окажется правдой, а если
кто-то из них решит солгать? С другой стороны, что есть истина? Сакраментальный
вопрос… Добрый рыжеглазый доктор, которого звали Федор Иванович, давал ему в
больнице газеты, а на столике всегда лежало захватанное Евангелие, дар какой-то
благотворительной организации. Отсюда – из Нового Завета – вопрос об истине.
Оттуда – из газет – ответ: истины не существует самой по себе, она всегда
субъективна и зависит от человека, который ее выражает. Значит, его «воспоминания»
целиком и полностью зависят от правдивости и честности людей, которые находятся
рядом с ним. И если кто-то из них решит соврать, например, враг скажет, что они
были наипершими, наилепшими корешами… Хорошо, что он заранее узнал, что
Дебрский с этой Инной не питали друг к другу особенных симпатий. А не странно
ли, что он общается только с людьми, которые его недолюбливают? Инна вот, потом
Красноштанов и несколько других сотрудников из «Вестерна», которые смотрели на
него с плохо скрываемым отвращением, а также загадочный врач «Скорой помощи»
Сибирцев, из глаз которого так и лилась ненависть… Что же за человек был этот
Антон Дебрский, если смог восстановить против себя стольких людей, даже
совершенно случайных знакомых вроде Сибирцева? Интересно, хотя бы жена Нина его
любила?
Как всегда, мысль об этой погибшей жене
поразила Антона, будто хороший удар в солнечное сплетение. Нет, он по-прежнему
не ощущал никакого горя, однако чувствовал немалое отчаяние при мысли о
хлопотах, которые ему предстоят. Похороны и все такое… Он представил, как сидит
у закрытого гроба (там же только обгорелые кости, люди поумирают со страху,
глядючи!) с приличным выражением на лице, а кругом толпятся только враги, тоже
надевшие по такому случаю маски, – и ощутил такую тоску, что захотел
немедленно, прямо сейчас вернуться в больницу. Сию минуту! Такое впечатление,
что рыжий Федор Иванович, который знал его не в какие-то там забытые,
призрачные времена, а в реальности и в настоящем времени, был единственным
человеком, хорошо относившимся к Дебрскому.
– Инна, слушай, я тут подумал… –
неохотно начал Антон.
Инна резко обернулась. Она всегда так
дергалась, услышав его голос… Почему?
– Я говорю, надо бы подумать о похоронах.
Только я не очень хорошо знаю, как это делается. Ты мне поможешь? Все-таки вы с
Ниной дружили…
Пристальный, просто-таки пронизывающий взгляд:
он вспомнил?! – и сразу глаза тускнеют: ах да, ему об этой дружбе столько
раз говорили, что он воспринимает ее как данность.
– Я тоже не очень хорошо в похоронах
понимаю, – слабо улыбнулась Инна. – Ничего, вдвоем как-нибудь
справимся.
– Ага… У нее есть, в смысле, были
какие-нибудь родственники, кроме деда?
– Нет, у деда она единственная
родственница.
Довольно странный ответ, наизнанку вывернутый
какой-то. Но смысл понятен.
– Ты говорила, что он совсем старик. Как
он перенес известие о ее гибели?
– Ну, во-первых, Константин Сергеевич еще
весьма и весьма крепок, несмотря на семьдесят пять, его и стариком-то язык не
поворачивается называть. А во-вторых, я ему еще ничего не говорила. И, значит,
никто не говорил.
– Ты что, хочешь сказать, – с ужасом
воззрился на нее Антон, – что он еще не знает о Нининой смерти?!
– Нет. И Лапка, конечно, не знает.
– Она до сих пор у него?
– Конечно. И, судя по голосу, очень этим
довольна.
– А как ей объяснили, куда делась Нина?
– Уехала по срочному делу, велела
слушаться дедулю и ждать ее.
– Ждать ее? – недовольно повторил
Антон. – Наверное, это жестоко… Не знаю, конечно, так сразу ляпнуть тоже
ужасно, но девочка будет ждать, ждать, а мама так никогда и не придет…
– Ничего, – довольно хладнокровно
пожала плечами Инна. – Лапке не привыкать. Она практически всю жизнь ждет,
когда вернется мама. Собственно, к Нине она так прилипла только потому, что та
внешне напоминала ее родную мать.
Родную мать?! Дебрский за последние дни
неоднократно получал от жизни обухом по голове, но этот удар, пожалуй, был
крепче предыдущих.
– Ты хочешь сказать, Нина моя вторая
жена? А первая умерла, что ли?
Инна опять пожала плечами. Достаточно
красноречиво!
Антон вспомнил анекдот, который слышал в
больнице, когда вышел постоять на лестничной площадке вместе с другими
пациентами – приобщиться, так сказать, к народу: «Твоя первая жена
померла? – Ну да. – А от чего? – Да грибочков поела. – А
вторая? – Да тоже грибочков поела. – А третья? – Да грибочки
есть не хотела…»
Жуть! Оказывается, Дебрский и впрямь в
какой-то степени был чудовищем, если его жены умирали одна за другой. Бедная
его дочка, бедная Лапка! Надо как можно скорее поехать к ней, утешить…
Нет. Не надо спешить. Чем дольше она и этот
старик, как там его, Константин Сергеевич, будут пребывать в неведении
относительно Нининой смерти, тем лучше. Однако до чего ужасно, что это известие
вынужден сообщать Антон, притворно печалясь, но не чувствуя при этом ничего,
никакого горя! Может быть, даже тайное облегчение…
Он покосился на Инну, ужаснувшись, что она
поймет его мысль, и наткнулся на ее напряженный взгляд. И тут же она отвела
свои красивые, да, по-настоящему красивые черные глаза.
