Сегодня ему было как-то по-особенному худо и
тошно. То ли со вчерашнего бодуна, то ли решил напомнить о себе букет
застарелых болячек, которые он притащил с зоны… Вещмешок его был пуст, пачка
папирос да рваные носки, когда он вернулся домой, зато тело просто-таки
нашпиговано всяческими хворобами, и Гоша не помнил минуты, когда у него
что-нибудь не болело бы. Но иногда все эти твари-лихоманки впивались в него
разом, и тогда Гоша не видел белого света, потому что в глазах становилось
черно, ему даже казалось иногда, что весь мир мается застарелой язвой, у всего
мира ноет отбитый ливер, у всего мира на погоду свербят застуженные кости… И
вот в такую веселую минуту он приоткрыл тяжелые от серебряной краски веки и
увидел пацана, который совершенно спокойно, словно вокруг стояла темная ночь, а
не белый день, выгребал из селедочной банки мелочь и, неспешно пересчитывая,
перекладывал ее в карман своей курточки.
Какое-то мгновение Гоша не верил своим глазам
и продолжал стоять столбом, вернее памятником, и тут вдруг словно шилом его под
ребро ткнули! Было с ним такое, его однажды ткнул шилом под ребро отчаявшийся
«петух». Гоша всегда так боялся, чтоб самому не стать «петухом», что в таких
делах усердствовал пуще других, и вот очередная «машка» не выдержала и
бросилась на обидчика… Потом врач говорил, что этот зэк родился в рубашке,
потому что шило не достало до сердца какого-то миллиметра, а Гоша думал, ну за
что бог его так наказал, вот даже шило не прикончило! И сейчас он ощутил ту же
боль и бессильную злобу на судьбу. Мальчишка был, по роже видать, не из
голодных, и курточка добротная, и кеды, как их сейчас зовут, кроссовки, –
крепкие. Этого пацана Гоша раньше не видел, он был явно не из Карабасихи, даже
не из Новой, чужой какой-то. И он лез в Гошину банку, где лежали им
заработанные деньги!
– Пошел! – шикнул на него Гоша с
высоты своего пьедестала.
Мальчишка поднял голову, обвел его сонным,
равнодушным взором. Не ответив ни слова, выгреб из банки последние копейки, а
потом сплюнул Гоше под ноги и вразвалочку двинулся к дороге. Да он нарочно сюда
приходил, чтобы ограбить Солдата!
Гоша спрыгнул с ящика и рванул за пацаном. Но
от резкого движения его прострелило в поясницу, да так, что Гоша сгорбился и побежал
на полусогнутых, словно под обстрелом.
– Отдай, гад! – завопил он, почти
теряя сознание от боли и злости.
Но мальчишка, не ускоряя шага, подошел к
стоящей на обочине иномарке и шмыгнул внутрь. С водительского места выглянул
пацан двумя-тремя годами постарше и уставился на Гошу.
– Отдайте деньги! – прохрипел тот,
вскинув деревянный автомат бессильным, скорее смешным, чем грозным движением.
Тогда водитель сделал ему ручкой и спокойно уехал, а Гоша, корячась от боли в
спине, только и мог хрипеть и материться, а больше ничего.
Наконец Гоша выблевал вслед последнюю ругань и
повернулся, чтобы брести на «пост», как вдруг увидел Бармина, стоявшего
невдалеке и внимательно глядевшего на него.
Он все это видел! Он видел, как грабили
памятник, но пальцем не шевельнул, чтобы помочь! Его ледяные голубые глаза
царапали Гошино лицо немигающим взглядом. А потом Бармин пожал плечами,
отвернулся и пошел прочь. Проходя мимо банки, он сунул руку в карман – и вдруг
высыпал в пустую железяку горсть мелочи. Гоша слышал, как она грохочет по дну:
это было похоже на треск автоматной очереди. И он знал, что, если бы сейчас бог
или черт глянул ему в глаза и предложил продать душу, Гоша согласился бы…
только бы в руках у него оказался настоящий автомат. Чтобы он мог ответить своему
старому учителю бренчащей очередью в спину!
В этот день Гоша понял, что настало время
расквитаться с Барминым за все, что он сделал.
Кто же еще был виноват во всем, что случилось
с Гошей? Не Шурка же, она просто шлюха, баба, ничего больше! Если бы не глупая
мечта, которой Гоша жил в юности, если бы не эта страсть, зароненная в него
Барминым, – быть не таким, как все, – он бы не спятил тогда с ума. Ну
подумаешь, дурная болезнь! От нее можно вылечиться и тихо жить дальше, как
тысячи людей живут, как все… Нет! Гоша поступил иначе. И опять же именно Бармин
избавил его от спасительной «вышки», обрек на то, чего нормальному человеку и
представить невозможно: на жизнь за решеткой и за колючей проволокой.
Бесконечные годы Гоша мечтал о мести, но
постепенно жажда ее притупилась, как притупились в нем все чувства и желания.
Остались лишь самые простые: пожрать, попить, поспать в тепле. И все-таки он
еще помнил о себе прежнем, еще тлел в нем огонечек надежды – на что? –
неведомо, но именно из-за этой малой искорки надел Гоша серебряный плащ,
серебряную каску и залез на серебряный ящик.
Зря он это делал. Зря тратил время. Не жизнь,
а… Надо было сразу убить Бармина, как только вернулся в Карабасиху, –
может, стало бы хоть чуточку легче?
В тот день он больше не вставал на пост –
побрел домой и долго лежал в нетопленой наследственной развалюхе, ожидая, пока
утихнет боль в спине. Ну нельзя же, в самом деле, идти на мокруху, когда тебя в
любую минуту скрючить может.
Хотелось есть. Не краденной с чужого огорода
картохи, сваренной в мундире и сжамканной кое-как, обжигаясь и не жуя. Хотелось
лещей в сметане… Прошло, наверное, больше десяти лет с той поры, как он
последний раз леща едал. Как раз накануне отсидки и было дело. В те поры
солитерного леща на Горьковском море было – завались! Как электростанцию
пустили, как пошли по плотине косяком машины, так и сломали напрочь всякую
экологию, а проще сказать – природу. Завелось в воде всякого дерьма… Солитер
рыбу душит, она лезет к поверхности, где дышать полегче, ее простым глазом с
берега видно. Пацаны и парни возьмут шесты, на плотине или на мосту встанут – и
ну шестами по воде лупить, а потом сачками лещей сгребают и несут их на трассу:
городским продавать, мимоезжим. У леща же на морде не написано, что внутри
солитер сидит, с виду нормальный лапоть, аккурат на сковороду! Гоша сам своего
улова в рот не брал – противно. Говорят, брюхо пухнет от такой рыбу, ну ее к
черту! Но вот как-то приметил покупателя – раз купил он лещей, другой, третий…
Не меньше месяца Гоша наблюдал за ним, а он все ничего, как был тощим, что
хворостина, так и остался. Выходит, не растет никакого брюха! Потом слух
прошел, что жарки солитер не выносит, гибнет, только в соленом или копченом
рыбце живет. То есть жареных лещей можно есть! И тут как раз сошлось, что дома
никакой жратвы не было, ну, Гоша и приволок матери своих лещей. Она их в
сметане и нажарила. Ох, до чего ж они были вкусны, сволочи! Как никогда! Гоша
их в зоне частенько вспоминал… всем своим брюхом вспоминал, потому что солитер
в нем завелся-таки, и лечили его в тюремной больничке не только от сифилиса, но
и от этого червя. И до чего же он живучий оказался! Иной раз Гоше казалось,
будто солитер и по сей день в нем сидит, и сосет, и давит…
