Кто-то громко ахнул рядом с Ниной, и она
увидела старушку с тощенькой собачонкой, одетой в вязаный жилетик на пуговицах.
И старушка, и собачонка только что выползли снизу, с длиннющей лестницы,
ведущей к самой Волге, и никак не могли отдышаться. Опять-таки действо,
начавшееся у подножия памятника, могло отнять дыхание и у более крепкого
человека. Пятерка в галстуках на мордах пыталась поджечь тот самый флаг,
который только что реял над ними.
Ветер был слишком сильный, он мгновенно сбивал
пламя зажигалки, поэтому флаг был покрыт несколькими черными пятнами, но никак
не желал загораться.
– Дети! – возмущенно, тоненько
выкрикнула старушка. – Что вы делаете?!
Один из «детей» повернул больную головушку и
какое-то время тупо фокусировал свой взгляд на бабуле, потом пролаял хриплую
фразу, полностью состоявшую из нецензурщины. Смысл, впрочем, понять было вполне
возможно: возмущенная юная поросль решила сжечь символ государства, которое
безжалостно посылает свою молодежь воевать с чеченегами, а непрошеной советчице
предлагается не лезть не в свое дело, не то сейчас «ее шавку зажарят на
шашлык».
Старушка подхватила свое тонконогое сокровище
на руки – и обеих словно ветром сдуло вниз по лестнице.
А Нина замешкалась. Она стояла, прижавшись к
холодному округлому цоколю, на котором была изображена географическая карта,
исчерченная маршрутами чкаловских перелетов (раньше, когда Нина была еще
маленькая, ей казалось, что цоколь просто треснул в этом месте, она даже
возмущалась, почему его никто не отремонтирует), – и не знала, что делать
дальше. Последовать примеру старушки и ретироваться на Нижнюю набережную не
имело никакого смысла. А высунуться из-за памятника и с равнодушным видом
пройти мимо поджигателей было почему-то страшно. Очень страшно!
И ничего в этом нет удивительного, подумала
Нина в отчаянии. Если уж самые близкие люди смогли так с ней поступить, то с
какой радости ждать милосердия от пьяных хулиганов?
И площадь, и Верхневолжская набережная как
вымерли. В случае чего никто не придет на помощь… Господи, да неужели к ней
никто никогда не придет на помощь?!
Остро пахло бензином. «Протестанты» хохотали.
Украдкой высунувшись, Нина увидела, что они выплескивают на флаг содержимое
зажигалки.
– Ну, теперь он у нас загорится! –
мстительно заорал кто-то.
Флаг и впрямь загорелся. Вспыхнул маленький
чадящий костерок, пламя взвилось вихрем – и вдруг Нина увидела бегущего через
площадь высокого мужчину.
– Ата-ас! – пьяно выкрикнул один из
поджигателей, однако остальным море было по колено, и они только издевательски
хохотали.
А напрасно, между прочим. Человек налетел на
хулиганов, двумя взмахами раскидал их в разные стороны и принялся затаптывать
костерок. Ребятишки неловко поднимались с земли, изумленно переглядывались.
Конечно, они и сами знали, что нетвердо держатся на ногах, но все-таки – как
парню удалось столь споро их разметать?
– Ты чё, дяденька? Оборзел? –
попытался возмутиться самый нахальный, однако получил такой неожиданный и
беспощадный удар кулаком по носу, что немедля залился кровью и опрокинулся на
руки подоспевших соратников.
В рядах «протестантов» настало смятение.
Конечно, их было больше, и они вполне могли бы навалиться на неожиданного
противника, задавив его массой, однако никому, похоже, это и в голову не
пришло. От него исходила ярость, которая в сочетании со студеным ветром
отрезвила хмельные головы. Компания молчком подхватила полубесчувственную,
жалобно хлюпающую жертву террора и повлекла ее на противоположную сторону
площади, где находилась аптека.
Какое-то время защитник российской
государственности еще затаптывал обгорелые клочья, потом подобрал их и отнес
под кремлевскую стену, схоронив в бурьяне.
Отряхнув руки, он сунул их в карманы и зябко
нахохлился, глядя на серую волжскую волну, по которой гуляли белые пенистые
барашки: там, внизу, похоже, начинался настоящий шторм.
Нина сбоку видела его смертельно усталое лицо,
крепко стиснутые, посеревшие губы. Ветер трепал его волосы. Нина подумала, что
и ее собственные выглядят сейчас не лучше, и машинально попыталась пригладить
их.
Это невольное движение привлекло внимание
мужчины. Он обернулся со словами:
– Извините, у вас закурить не бу… –
и осекся.
Нина пожала плечами:
– Я не курю.
Он крепко зажмурился, потом распахнул глаза и
уставился на нее, недоверчиво покачивая головой.
– Здравствуйте, – растерянно
улыбаясь, сказала Нина. – Вы меня не помните?
Он вдруг пошел на нее. Лицо у него было такое,
что Нина испуганно отпрянула, еще крепче прижалась к цоколю. В эту минуту он
оказался совсем близко, с силой схватил ее и прижал к себе.
У Нины занялось дыхание.
Он уткнулся в ее растрепанные волосы и дышал
так тяжело, словно только что бегом взбежал по этой неизмеримо длинной
чкаловской лестнице…
– Огонь, – пробормотал он, – я
увидел огонь…
– Что? – в ответ пробормотала Нина,
ничего не понимая, а следующие его слова повергли ее в полное и окончательное
остолбенение:
– Значит, ты жива?.. Ты жива!
* * *
Ту бумажку, на которой было написано:
«Дубровный», – Антон нашел не скоро. Она вместе со многими другими улетела
под кресло, и он уже отчаялся было, однако все же вспомнил про это хранилище
мусора.
Та-ак, Дубровный, длинный номер телефона и
имя: Катерина Петровна. Дебрский в сомнении поглядел на часы: уже за полночь.
Как тут у них, в этом забытом мире, не поздновато ли для звонков незнакомым
людям? Хотя почему – незнакомым? Будь эта Катерина Петровна ему так уж
незнакома, он не держал бы у себя пожелтевший клочок бумаги с ее именем. А
главное – ему нужно вспомнить, вспомнить, и для этого любые средства хороши, а
значит, плевать на приличия.
Набрал восьмерку, порадовавшись, как ребенок,
что помнит правила набора межгорода. Пустячок, а приятно! И не успел еще
прозвучать первый гудок, как там, в Дубровном, схватили трубку, словно только и
ждали звонка. Ну, возможно, не звонка конкретно Дебрского, но явно ждали.
– Алло! – выкрикнул обеспокоенный
женский голос.
– Добрый вечер, – вежливо сказал
Антон. – Извините за поздний звонок. Мне бы Катерину Петровну…
Он не спешил представляться, надеясь, что его
узнают. Так и вышло, однако особой радости ему не принесло.
– Антон? – недоверчиво спросила
женщина. – Это ты, что ли, сволочь? – И это было самое мягкое из
последовавших затем выражений…
