И вдруг он сообразил, как. Ритой, конечно же!
Лапку назвали в ее честь. Рита-старшая жива, определенно жива, а Инне об этом
отлично известно. Иначе зачем бы она посылала Жеку с Киселем в Дубровный,
узнавать о ее судьбе?
Действительно, зачем? Не проще ли было сказать
Антону все как есть, они бы вместе позвонили в Дубровный и узнали…
О чем? Что эта самая Рита поехала к Антону?
Навестить его и заодно, наверное, проведать дочку? Вполне законное желание,
только вот какой вопрос: если она жива, почему они расстались? Ответ один:
развелись. Ладно, дело обычное, но почему дочка живет с отцом?! Даже в той
социально-бытовой отключке, в какой пребывал последнее время Дебрский, он не
мог не понимать, что это ненормально, если после развода ребенка забирают у
матери. И даже скрывают от девочки существование этой самой матери.
Или Рита-старшая была очень больна? К примеру,
раком? И поскольку ей все равно уж как бы помирать, ребенка у нее забрали, пока
Лапка маленькая и не помнит мать.
Но тогда Дебрский-прошлый не кто иной, как
подлец. Он что, не мог подождать смерти жены, не увозить у нее ребенка?
Неприятно сознавать, что ты, пусть даже не
совсем ты, а «прошлый», забытый – подлец, и Дебрский быстренько придумал себе
(ему?) оправдание. Ведь Рита могла болеть не «благородным» раком, а
какой-нибудь мерзкой гадостью: сифилисом там или СПИДом. Ох, наслушался он про
все про это в больнице! Тогда понятно, почему у нее забрали Лапку, понятно,
почему Антон не объявлялся бывшей теще. А ведь не исключено, что Рита и впрямь
на пороге смерти, вот и поехала к Лапке проститься…
И куда подевалась? И какого черта вообще
ехала, если они с мамашей не знали адреса Антона и даже его телефона? Что, Рита
и сейчас еще бродит по улицам Нижнего, вглядываясь в лица? Или, не дай бог,
болезнь ее доконала где-нибудь в подворотне, ее свезли в морг, как
невостребованную, никому не нужную бомжиху…
Секундочку! Утри скупую мужскую слезу,
Дебрский! Может быть, все гораздо проще? Может быть, Риту лишили родительских
прав потому, что она была именно бомжихой? Пьяницей, бродяжкой, никудышной
матерью? Не исполняла, наверное, своих обязанностей, валялась где-нибудь в
углах, по вокзалам, а то и прямо на улице, может быть, в беседке во дворе…
Дебрский нахмурился.
Что еще за беседка во дворе? Откуда она
приплыла в голову?
Подошел к окну, выглянул.
Никаких беседок в их дворе нету. Почему же вдруг
возникли в памяти невнятные очертания какой-то беседки с лавочками внутри,
скрюченная фигура неизвестного человека, запах «Тройного» одеколона…
Наверное, в прошлой жизни Дебрский не раз
отыскивал бывшую жену по таким помойкам, вот и вспомнилось.
Нет. Тут что-то еще.
Он медленно отошел от окна – и вдруг заспешил
на кухню. Почему-то показалось, что еще в прошлый раз он видел там нечто… как
бы ключ к одной из многих дверей, за которыми заперта память.
Да, беседка, зловонная фигура на лавочке,
бутылочка из-под «Тройного» одеколона, а еще запах… острый такой, кислый,
противный…
Нет. Не вспомнить.
Надо постараться!
Зачем он вообще пришел на кухню?
Есть захотел? Ой, нет. Это воспоминание,
которое топчется на краю памяти, словно пробует ногою тонкий ледок, из разряда
тех, которые напрочь отбивают аппетит. Его сейчас вывернет наизнанку!
Подавляя спазм, Дебрский растерянно оглядел
кухню – и вдруг рванул дверцу холодильника.
Вот то, что он искал! Баночка с грибами!
Открыл ее, вдохнул запах уксуса, показавшийся
отвратительным… И внезапно, словно некая часть его прошлого была
законсервирована здесь вместе с грибами, вспомнил беседку, и хмельную, грязную
фигуру на лавочке, и себя в поношенной, вонючей, отвратительной одежде, и как
он подсовывал своему собутыльнику баночку с грибами, твердя пьяным голосом:
– Грыбы… грыбы отседа… закусывай
грыбочками!
Голос-то у него, может быть, и звучал пьяно,
однако сам Антон при этом оставался трезвым, как стеклышко. В отличие от своего
соседа… Его кличка была Голубец, точно! Фамилия Голубцов – значит, Голубец.
Антон должен был заставить его поесть этих
отвратительных грибов – и заставил, напоив до беспамятства. Хотя прекрасно
знал, что Голубец умрет, если съест такую протухшую гадость.
Но ведь именно это и нужно было Дебрскому! Он
вспомнил это, да, но по-прежнему не помнил, зачем отравил Голубца.
Итак, из множества запертых дверей одна
все-таки приоткрылась… Но лучше бы она осталась заперта!
* * *
– Ты был когда-нибудь женат? –
спросила Нина, будто это было сейчас самым главным.
Николай взглянул на свою холостяцкую квартиру
ее глазами – и невольно усмехнулся:
– Нет.
Не то чтобы у него царил беспорядок – трудно
представить врача, даже мужского пола, который не был бы чистоплотен, как
женщина! Но только теперь он ощутил, что жил в атмосфере полной бытовой
безжизненности, и даже пахло здесь как-то… пусто.
– И детей у тебя нет? – спросила
она.
Николай отвел глаза:
– Вроде бы есть. Дочка. Только она не
знает, что я ее отец.
– Да?! – Эти низкие, прямые брови,
на которые Николай не мог смотреть без того, чтобы не начинало щемить сердце,
удивленно взлетели: – Почему?
– Ну, так сложилось.
– Без детей плохо, – вздохнула
Нина. – Я как-то никогда не думала раньше, люблю детей или нет, а потом,
когда у меня появилась Лапка, поняла, что не просто люблю – просто жить не
могла бы без ребенка. Скорей бы все это кончилось, весь этот кошмар, чтобы я…
чтобы мы с ней…
У нее навернулись слезы на глаза, и Николай
неуклюже потянул с ее плеч тяжелую кожаную куртку:
– Да ты проходи, что ж мы в прихожей
стоим.
Нина смущенно кивнула и, выскользнув из
куртки, начала развязывать шнурки на кроссовках.
– Надень мои тапочки, – сказал
Николай, но, когда она послушалась, оба поняли, что ничего путного из этого не
выйдет: носить его тапочки сорок последнего размера Нина могла, только неуклюже
шаркая ногами по полу. Тогда Николай, дав себе слово завтра же купить ей
домашние тапки, принес толстые шерстяные носки (пол был холодный, покрытый
линолеумом) и со странным чувством смотрел, как ее узкие ступни скользнули в
его носки.
Было такое ощущение, что он отогревает эти
замерзшие ножки в ладонях. Но подобные мысли могли завести очень далеко,
поэтому он торопливо отогнал их и повел Нину на кухню.
