Я отвернулась и посмотрела на стену с треугольной абстракцией.
Он сделал мне укол, после которого плечо онемело, затем прощупал плечо аккуратными умелыми пальцами. Сустав, определенно, был смещен, и я чувствовала, что все не так, неправильно, в каждом его движении. Затем Дмитрий еще несколько раз понажимал пальцами на плечо по кругу, словно вычерчивая зону, которая его интересовала, и потом – раз, два, три – дернул меня за руку. Я заорала, обезболивающее не особенно помогло, и тут же ненадолго отключилась. На одну или две минуты.
Когда я пришла в себя, я лежала на нашей кровати. В комнате было прохладно, Дмитрий открыл окно и стоял, смотрел из него на реку и курил. Я потрясенно смотрела на него, я никогда в жизни не видела его, не представляла его курящим. Бегать по утрам – да, отжиматься, подтягиваться на турнике в прихожей – да. Заставлять меня под мои ленивые отговорки повисеть на этом же турнике безвольной грушей – тоже да. Чтобы он курил – нет, это было невозможно. У моего Дмитрия не было никаких слабостей. Кроме, наверное, меня.
– Откуда у тебя сигареты? – спросила я.
Он обернулся.
– Как ты? – спросил он, продолжая стоять у окна. – Мы можем вызвать «Скорую помощь», если хочешь. Или поехать в травматологию.
– И что ты хочешь, чтобы я сказала? – спросила я.
Голос дрожал, но рука, определенно, больше почти не болела.
– Что сказать? В смысле?
– Ну, они же наверняка спросят меня, как все это случилось? Сказать, что я упала? – предложила я.
Дмитрий сделал глубокую затяжку, закашлялся, затем сделал еще одну затяжку и посмотрел на меня.
– Как все было – так и скажешь. Скажешь правду. Можешь хоть сейчас позвонить в полицию, если тебе это нужно. Мне все равно.
– Мне тоже все равно, – устало ответила я, испытывая только одно желание – спать. Спать.
Свадьба. Я вдруг вспомнила, что сегодня должна была быть наша свадьба.
Дмитрий стоял и курил, и вдруг я остро осознала, что все кончено, что свадьбы не будет.
Как же ты смог меня отпустить!
Я попыталась представить, что теперь будет дальше, без него, и не смогла. Я буду жить одна или вернусь к Митьке? Может, я уеду к маме и буду плакать на ее плече? А она – на моем, потому что она будет расстроена, разбита. Мне кажется, ее сердце будет разбито чуть ли не больше моего. Что будет потом? Я встречу кого-то еще? Какого-то другого мужчину, с которым я снова почувствую этот удар в живот, – я не знаю, как можно сравнивать это чувство с полетом каких-то бабочек. Нет, я не думаю. Только не так, только не такого, как Дмитрий. Такого я не встречу никогда. Такие бывают один на миллион. Все кончено. Между нами все кончено, поэтому он стоит и курит. Даже перед расстрелом дают последнее желание. Между нами все кончено. Я даже не до конца понимала, что означают эти слова.
– Дай-ка я посмотрю, – попросил он, выкинув окурок в окно.
Резко, порывисто подошел ко мне и принялся прощупывать плечо. Его прикосновения были болезненными, но боль вдруг схлынула, как волна, оставив только легкую зыбь. Совсем небольшая, терпимая. Его запах, новый – смешанный с запахом дыма – невыносим. Все кончено. Дмитрий удовлетворенно кивнул, затем достал из той же сумки какие-то бинты и наложил мне повязку, которая фиксировала плечо на своем месте.
– Все нормально? – спросила я и вдруг подумала: я обращаюсь к нему как доктору. Не как к мужу, не как к человеку, который на меня напал. Доктор Джекил, будьте добры, скажите, как там мое плечо. Его мне вывернул мистер Хайд.
– Если слово «нормально» вообще к такому применимо, – ответил он. – Плечо у тебя в порядке, ничего не повреждено, вывих мы вправили. Ты понимаешь, вывих – штука опасная, но если вовремя вправить и дать руке покой, все заживет. Сонечка, я… я не знаю, что сказать. Кроме, разве что, того, что сожалею.
– Я тоже… сожалею, – кивнула я, чувствуя, что слезы текут по моим щекам.
Оказывается, если кто-то ударил тебя или даже вывернул тебе руку, это не излечивает тебя от любви.
– Прости, что я все разрушил, – сказал он и грустно улыбнулся.
– Прости, что выкинула кольцо, – сказала я.
Дмитрий долго молча смотрел на меня, словно запоминая, а потом вдруг склонился и провел рукой по моим волосам, как он делал иногда после нашей любви.
– Самая невозможная девочка на свете, – прошептал он, а затем отодвинулся и посмотрел на часы.
Возможно, это и решило все – этот быстрый неосознанный жест, спокойствие побежденного. Я поверить не могла, что не хочу уходить.
Нет, с моим желанием это никак не пересекалось. Я поняла, что не могу уйти. Не могу. Не в силах. У меня и не было никаких шансов. И не в том дело, что я его простила. Дмитрий ведь не просил о прощении – надо отдать ему должное, он понял: прощение тут ни при чем. Нельзя обрушить на любимую женщину всю свою слепую, бездумную ярость, а потом исправить все словом «прости».
Он подошел к комоду, взял с него разрывавшийся от звонков телефон, ответил. Звонили из службы лимузина. С момента, когда Дмитрий разбудил меня, прошел всего час. Семь утра. Он спросил, не нужно ли оставить лимузин, чтобы он отвез меня куда-нибудь – все равно оплачено. Мы оба говорили с усилием, пробиваясь сквозь ватную пустоту эмоционального срыва. Такая мелочь – плохо изученный наукой факт, что иногда расставание оказывается совершенно непереносимо. Оно разрушает гораздо больше, чем пытки, оно больнее, чем обжигающая боль в плече. Волна отчаяния и любви заставила меня разрыдаться. Я и не знала, что так бывает – сразу и вместе, отчаяние и любовь. Я уже больше не претендовала на счастье. Я не могла представить себе жизни без Дмитрия. Еще на шаг ближе к сумасшествию. Может быть, это и было оно.
– Оставь лимузин, – ответила я. – И скажи на милость, как я теперь должна влезть в свадебное платье?
Дмитрий замер, повернувшись ко мне вполоборота. Его глаза расширились и округлились от удивления и… надежды – его невозможные голубые лазерные глаза.
Глава 22
Верность – понятие философское
Любовь зла, но что поделаешь, если это любовь? Впрочем, нельзя сказать, что я была совершенно несчастлива. После свадьбы я приняла как данность тот факт, что я физически не в состоянии оставить своего красивого, любящего, нежного, иногда смертельно опасного мужа. Надеялась, что это у меня пройдет, ждала, что отпустит, но лучше мне не становилось. Любовь опутывала меня, как паутина, и чем больше я дергалась, тем крепче я утопала. Мне было по-прежнему хорошо с ним и слишком плохо без него. Дмитрий был интересен, с ним никогда не было скучно, он заставлял меня бегать по утрам и полоскать рот специальным мятным раствором по вечерам. Он водил меня в гости к своим друзьям, ездил к моей маме – раз в месяц. Он следил за моим питанием и ругался, если я ела всякую ерунду. Иногда ругался сильнее, чем того требовал момент, но каждый раз по делу. Каждый раз после бури убедительно доказывал, что я не права, и я с ним соглашалась. За два года я стала здоровее, худее и злее, а еще почему-то спокойнее. Спокойствие было ложным, как у неактивированного взрывного устройства. Я изменилась за эти два года, как древняя секвойя под давлением толщи земли в два километра и шестьдесят миллионов лет, я стала темной, как нефть. Я не горела только потому, что никто не поднес ко мне факел.
