– Закрой рот и не разговаривай, – приказал Митя, положив тяжелую руку мне на плечо. – Все будет хорошо. Да, все будет хорошо.
– Конечно, будет! – согласился уже какой-то другой доктор. – Особенно если не бродить по Москве босой и полуголой.
Любовь умерла ранним утром, в начале июля, на лестничной клетке между хирургическим отделением и гинекологией. Я хорошо запомнила тот момент и как я стояла около большого, раскрытого настежь окна и смотрела на изумрудно-зеленый, полный деревьев больничный двор. И вдруг поняла, что все кончилось. Я могу без него. Я могу.
И замерла, испугавшись, что это мне только показалось, прислушалась к себе – нет, сердце не болит. Нет, мне не хочется бежать и просить его принять меня обратно. Странно, как странно. Может быть, это просто утро такое, доброе?
За моей спиной хлопнула дверь. Я вздрогнула и обернулась, как воришка, хотя ничего не прятала. Привычка.
– Ты чего тут? – хрипло спросила меня моя соседка по палате Верунчик.
Верунчик с недовольством посмотрела на меня – мол, чего ты тут ошиваешься, когда мне покурить надо. Этот коридор – единственный «непроходной», доступный пациентам, чтобы предаваться запрещенным страстям. Тут по-тихому курили беременные из гинекологии, быстро, «в кулачке», выпивали мужики из хирургии, звонили по запрещенным в палатах мобильникам. Верунчика привезли дней десять назад с воспалением придатков, и сейчас она уже восстанавливалась – на капельницах и антибиотиках.
Я покачала головой:
– Кури уже, – и Верунчик, отодвинув меня, чуть ли не наполовину высунулась в окно – берегла мою беременность от вредоносного дыма, который все равно заполнил весь лестничный проход.
Мне было наплевать. Я вдруг вспомнила, как Дмитрий стоял вот так же, наполовину высунувшись в окно, сосредоточенный и полный решимости пойти до конца. И курил, вывернув мне плечо в день нашей свадьбы.
– Ты чего улыбаешься? – спросила Верунчик, и я с удивлением заметила, что уголки моих губ действительно направлены вверх.
– Это не улыбка, это оскал, – хохотнула я.
Сердце стучало по-прежнему спокойно и ровно. Это было странно – я больше не ждала конца света. Я больше не чувствовала любви. Это было ненадежно, не взаправду, и я боялась, что это пройдет, стоит мне только покинуть эти белые стены, где ничего не зависит от меня. Как швы, которые могут разойтись, если не поберечься, не дать ране нормально затянуться. Или, может, я была как наркоман? Может, я только решила, что вылечилась, потому что меня больше «не ломало», но стоит мне увидеть Дмитрия…
– Тебя сегодня выписывают? – спросила Верунчик, и я кивнула. – Везука!
– Ну да, – кивнула я, поежившись от страха.
– Да ты че, не рада? – удивилась Верунчик и выдохнула от удивления мне в лице тучу дыма. Я закашлялась и замотала головой. – Вот чумная, и чего тебе тут? Три недели тут торчишь. Тебя и мать ждет, и муж у тебя такой хороший, все к тебе каждый день бегает, апельсины таскает.
– Да рада я, рада, – отмахнулась я.
Под «мужем» она имела в виду Митьку.
В обед он за мной приехал. Не на мотоцикле, а на взятой взаймы «Тойоте» своего друга. Ни разу за три недели мы с ним не говорили о том, что произошло той ночью, когда я возникла на его пороге, босая и дрожащая от холода, побитая, без документов и вещей. И о том, как все это вышло. После того, как я пришла в себя, я не задавала вопросов, а Митя вообще, кажется, боялся на меня дышать. Словно от одного неловкого вопроса я могу рассыпаться или растаять, как Снегурочка. Он рассказывал мне о своей аспирантуре, о запуске очередной ракеты, о том, как у них на территории конструкторского бюро открыли торговый центр – незаконный, буквально невозможный по любому закону, но что ты сделаешь – вот он, стоит. Бутики, понимаешь. Кафешки. Цены – хоть сейчас на них в космос лети, такие высокие.
Мы научились обходить все вопросы, на которые нельзя найти ответы или ответы, которые нам бы не понравились. К примеру, что мы будем делать дальше.
– Ну, ты собралась? – спросил Митя, залетая в палату с подписанными у врачей бумагами. – Ничего не забыла?
– Да уж, не забывай ничего, – бросила лежавшая на кровати поверх одеяла Верунчик. Жарко. – Если не хочешь, конечно, сюда вернуться.
– А чего, хорошая больница, – пожала плечами я. – Может, я еще тут рожать буду.
– Не, для этого у них есть отдельный роддом. Давай проверяй, что ничего не забыла. И береги себя. И мужа береги, – Верунчик кивнула на Митьку.
Я улыбнулась и кивнула, положив ему руку на плечо.
– Уж его-то я никому в обиду не дам.
– Давай, женушка, поехали, – хмыкнул Митя. – А то попадем в час пик.
– Не ворчи! – потребовала я. – На беременную-то супругу!
– Если ты беременна, это дело временное, – немедленно отреагировала Верунчик.
Наверное, именно после ее слов я вдруг по-настоящему поняла, что жду ребенка. До этого я знала, что беременна, но это было не про меня. А тут я вдруг осознала, что все происходящее – это чья-то еще история, чья-то еще дорога в жизнь. Осознала прямо на пути к «Тойоте» Митькиного друга. Митька тащил мои десять тысяч «кульков-пакетов» – за три недели в больнице я обросла имуществом, как бомж на вокзале.
– Слушай, Митька, я вот тут чего подумала. Это же как странно, блин! Это же прямо сейчас внутри меня живет какой-то другой человек.
– На девятый месяц до девочки Сони дошло, – фыркнул Митя в притворном раздражении.
– Нет, ну какой девятый! – возмутилась я. – Ты послушай, это же какой-то новый человек, о котором я ничего не знаю. Да он пока еще вообще не живет – он только часть меня. А все равно он и я – разные люди. У нас даже группы крови разные, мне рассказывали. И это уже его будущее, оно наступает. Я – для него как машина времени, понимаешь. Я, как стена, отделяю его от жизни. Я для него сейчас – как целая вселенная.
– Ты специально решила осознать все это сейчас, когда мы запаркованы черт-те где и я с этими пакетами? Чего ты вообще туда насовала?
– Как чего? Мои вещи! Как ты не понимаешь, что без вещей люди – не люди. Мы же за вещи цепляемся, как за спасательные круги. Вот он – этот мой человек – придет в этот мир голым, и это неправильно, и нужно ему тоже вещей – и побольше. Он за них будет держаться, как я. Вот у меня есть и салфетки дезинфицирующие, и теплые носки, и две пачки сока, которые ты привез, а я не допила. И вроде как я не совсем у разбитого корыта. С двумя-то пачками сока! – улыбнулась я.
– Да ты философ, Сонька! – бросил Митька, бряцая брелоком от «Тойоты».
– Слушай, а ты куда меня повезешь-то? Я же не могу у тебя жить, понимаешь? Блин, я же должна вообще понять, как мне жить дальше. Я же беременна, у меня будет человек, которого я буду растить. Я же буду мать. Ты слышишь, чего я говорю? Митька!
– Слышу-слышу, – пробормотал он. – А везу я тебя домой. И если ты замолчишь хотя бы на время, я буду тебе искренне признателен.
