Он не мог сказать Джеймсу. И никогда не сможет.
– Ладно, старина, – вместо этого произнес Мэтью. – Сделаем это вместе. А сейчас можно мне побыть одному?
Джеймс поколебался, но встал с дивана.
– Ты уверен, что этого хочешь?
– Да. – Это сказал Мэтью, которому ни разу в жизни не хотелось остаться одному и меньше всего хотелось этого именно сейчас.
Джеймс все еще колебался, но он уважал желания Мэтью.
Он склонил голову и вышел – видимо, чтобы присоединиться к сестре, решил Мэтью. Они оба светлые и чистые душой. Они должны быть вместе и утешать друг друга. Они заслуживали утешения, в отличие от него.
После того, как Джеймс ушел, Мэтью уже не мог стоять. Он упал на четвереньки перед огнем.
Над камином стояла небольшая скульптура: Джонатан, первый Сумеречный охотник, молился об очищении мира от зла. Сзади к нему приближался на крыльях ангел Разиэль, чтобы подарить ему силу в борьбе против армии тьмы. Первый Сумеречный охотник еще не видел ангела, но стоял с гордо поднятой головой, потому что у него была вера.
Мэтью отвернулся от огня. Он пополз по полу – как полз его отец в начале этого бесконечного дня, – пока не оказался в самом темном и дальнем углу комнаты. Он не нашел в себе веры. Мэтью прижался щекой к холодному полу, с трудом сдерживая слезы. Он знал, что ему нет прощения.
* * *
Брат Захария уже давно должен был вернуться в Город Костей. Они стояли в холле, и Тесса коснулась его руки на прощание.
Самая милая женщина, которую когда-либо создал Бог, мысленно повторил он слова Генри, сказанные сегодня. Джем любил Шарлотту, но у него был собственный образ самого милого создания.
Тесса всегда была его якорем в холодных морях, и сейчас под ее теплой рукой и твердым взглядом между ними как будто пробежало пламя, и вспыхнула безумная надежда. На мгновение Джем стал тем, кем был когда-то. Казалось, ничто не мешает жить вместе в печали, сплоченными как семья и друзья, спать под крышей Института и спускаться утром на завтрак, грустными, но защищенными теплом общего очага и человеческих сердец.
Он подумал: Да, попроси меня остаться.
Прощай, Тесса, сказал он.
Он не мог остаться. Они оба это знали.
Она с трудом сглотнула, пряча за длинными ресницами влажный блеск глаз. Тесса всегда была храброй. Она бы не позволила ему унести воспоминания об ее слезах в Безмолвный город, но назвала его по имени, что делала, только когда их никто не мог слышать. – Прощай, Джем.
Брат Захария склонил голову, так что капюшон упал на его лицо, и вышел в зимний холод Лондона.
Наконец-то ты уходишь, донесся голос Брата Еноха.
Когда Брат Захария был с Тессой, все Безмолвные Братья затихали, как зверушки на деревьях, заслышав приближение чего-то неведомого. Все они по-своему были влюблены в нее, и некоторые на нее за это сердились. Брат Енох ясно дал понять, что он устал слушать несмолкающее эхо голосов, повторяющих эти два имени.
Брат Захария уже прошел половину улицы, где жили Фэйрчайлды, когда высокая тень пересекла его путь.
Брат Захария поднял глаза и увидел Уилла Эрондейла, главу лондонского Института. Он нес трость, некогда принадлежавшую Захарии – до тех пор, пока тот не взял в руки посох.
Шарлотта будет жить, сказал Брат Захария. У ребенка не было шансов.
– Я знаю, – сказал Уилл. – Мне сообщили. Я пришел к тебе не за этим.
Он и сам мог догадаться. Конечно, Тесса послала весточку Уиллу. Уилл частенько использовал в своих интересах положение Брата Захарии, вызывая его в Лондон по неотложным делам, что давало им возможность повидаться. Но он почти никогда не говорил с Захарией о его службе в Безмолвном Братстве, словно одной своей волей и молчанием мог вернуть прежнего Джема.
Если кто-то и мог бы это сделать, то только Уилл.
Уилл бросил ему трость (которую, должно быть, украл из комнаты Джеймса) и решительно выхватил посох у него из рук. Джем попросил отдать его бывшую комнату в Институте Джеймсу, наполнить ее живым присутствием сына, а не хранить как тоскливую усыпальницу. Он же не умер. Когда его делали Безмолвным братом, он чувствовал, что его как будто разрезали и вырвали все внутренности.
Только не все смогли забрать.
– Походи с ней пока, – сказал Уилл. – На сердце становится легче, когда я вижу тебя с ней. Сегодня вечером у всех нас на сердце стало легче.
Эрондейл ощупал резьбу на посохе, и кольцо на пальце подмигнуло в лунном свете.
Куда мне с ней идти?
– Куда пожелаешь. Я подумал, что пройдусь с тобой немного, мой парабатай.
Как далеко? – спросил Джем.
Уилл улыбнулся.
– К чему спрашивать? Я пройду с тобой так далеко, как только смогу.
Джем улыбнулся в ответ. Возможно, в жизни Мэтью Фэйрчайлда будет больше надежды и меньше печали. Кому, как не Джему, знать, что можно оставаться не до конца понятным, но беззаветно любимым. Прощенным за все грехи и самым дорогим во тьме. Джеймс не позволит, чтобы его парабатай шел в одиночку по сумеречным тропам. Какая бы ни пришла беда, Джем верил, что у сына Уилла такое же большое сердце, как и у его отца.
Новые уличные фонари освещали силуэты Уилла и Джема, пока они вместе брели по городу, как в старые добрые времена. Хотя оба знали, что должны расстаться.
По всему Лондону вдруг разом, тревожно ухнули колокола. Испуганные птицы закружили в безумном полете, отбрасывая глубокие тени на ночной город, и Джем понял, что королевы больше нет.
Начиналась новая эпоха.
Кассандра Клэр и Морин Джонсон. Всякая изящная вещица
[9]Эта была испачкана чем-то пурпурным.
У той на рукаве красовалась дырка.
У третьей не хватало… целой спинки. Ага, всей задней части целиком. Это была полочка рубашки, один перед, за который из последних сил цеплялись два рукава, готовые дорого продать свою жизнь.
– Кристофер, – проворчала Анна, вертя наряд в руках. – Вот как ты это делаешь?
У каждого есть своя маленькая страна чудес. У брата Кристофера и дяди Генри это была лаборатория. У кузена Джеймса и дяди Уилла – библиотека. У Люси – рабочий стол, где она писала длиннющие письма Корделии Карстерс. У Мэтью Фэйрчайлда ею служил любой уголок Лондона со скверной репутацией.
А страна чудес Анны Лайтвуд располагалась в гардеробе ее брата.
Так чудесно, когда твой родной брат понятия не имеет, что у него есть из одежды! Анна могла бы стащить плащ у него прямо с плеч, он бы и то не заметил. Был, правда, и один недостаток: участи одежды Кристофера не позавидовала бы никакая другая на свете. Ее травили кислотой, жгли огнем, протыкали всякими острыми предметами, мочили под дождем… Его платяной шкаф представлял собой настоящий музей экспериментов и катастроф, а экспонаты были сплошь рваные, мятые, в пятнах, местами обугленные и вдобавок воняли серой.
