С тем и отправился Ясинский восвояси, в больницу, кляня про себя всех орков на свете – и здешних, и тамошних.
Сейчас, осыпаемый легким снегом, шел он по городу к аптеке, и пятилась перед ним метель, отступала, тушевалась. То ли вверху где-то, то ли, наоборот, прямо из преисподней дали грозный сигнал, и пурга опала, прильнула поземкой к земле, а город проступил в холодном воздухе прозрачный, как мираж.
Мираж этот, правду сказать, был нерадостный. Здания стояли, уродливо и мертво скалясь обколотыми окнами, – словно чудовищный жук-короед выгрыз из них все внутренности. Машин не было видно вовсе, а которая появлялась, та норовила прошмыгнуть побыстрее, водитель в ней беспрестанно крестился, закатывал глаза, хотел притвориться мертвым, чтобы целились не в него. Лежала поперек тротуара чисто выметенная взрывом обшарпанная дверь, редкие прохожие огибали ее осторожно: вдруг под ней мина, не рвануло бы! Метель милосердно присыпала раненый наст, еще вчера искромсанный стеклом и лысыми ветками, будто погулял тут раздухарившийся вор, подписал гигантской бритвой окрестности.
За спиной раздался пронзительный детский крик. Доктор вздрогнул, присел, пригнулся, окунулся в придорожную поземку. Оттуда только, из мелькающей снежной нави, посмел обернуться назад – готовый ко всему, к страшному. Но сзади никого не было – ни ребенка, ни взрослого, только выл обезумевший кот с отстреленным хвостом, по виду сирота, горемыка. Хвост не заживал, кровоточил слегка, кот стыдливо прятал обрубок между ног, с пятнистой морды придушенно глядели зеленые глаза, родственники неизбежной беды… В другое время не задержался бы Ясинский, уступил бы коту дорогу, как положено, но сейчас… сейчас все они были союзники на этой войне, все пострадавшие, и которые с хвостами, и которые так.
– Кис-кис-кис, – прошуршал доктор, шаря рукой в ледяном шерстистом кармане – не завалялось ли чего: сухаря, конфеты, хоть намека на еду, хоть призрака какого. – Кис-кис-кис!
Пятнистая морда смотрела с надеждой, глаза зеленели. Но ничего не нашлось, пуст был карман, гол, как стриженый еж.
Кот все понял. Бесшумно, мучительно открыл рот, словно зевал, – и провалился сквозь землю безымянным грешником, бесхвостым терпилой…
Здание аптеки, как всегда, явилось Ясинскому внезапно. До последнего не было его видно за посеченными липами, а потом словно из-под земли вылезло, слепо глядело тусклыми заклеенными бельмами.
Когда-то, еще при мирной жизни, аптека эта была самой крупной в городе и вместе с парой туристических контор размещалась в богатом особняке девятнадцатого века. Теперь от былого великолепия остался только подъезд, который охраняли трусливо ощерившиеся серые каменные львы с прижатыми от взрывов ушами. Между львами на чудом уцелевших дверях висела надпись «Добрi ликi». О львиных ли харях шла речь, или надписью хотели умилостивить кровавого бога войны, как, бывает, перед злыми стихиями китайцы выносят, дрожа, милосердную бодхисатву Гуаньинь – никто не знал. Видно, не было здесь своей Гуаньинь, а светлый лик Богоматери то ли стеснялись выносить, боясь осквернить, то ли просто изверились – и такое бывает на войне.
Недалеко, метрах в пятидесяти располагалось хмурое трехэтажное здание горсовета с бурыми пятнами на крыльце. Когда-то – вчера или третьего дня – упал рядом снаряд, побил людей. Убрали их в тот раз не сразу – не до того, пусть мертвые хоронят своих мертвецов.
Окаменело, как манекены, лежали они на ступенях и страшны были их белые лица, страшнее, чем любая неодухотворенная материя. Выбитые насильно души не просто покинули тела, они изуродовали их – пугали, леденили сердце живым, как будто мстили за разлуку, за расставание.
Тела потом убрали, конечно, а ступеньки от крови так и не замыли. Да и кому замывать? Чиновники-кликуши прямо тут, на площади, грозились дать отпор, клялись не посрамить, а как посыпались снаряды, забухали гаубицы – стреканули через линию фронта жирными зайцами. Один только из всех не сбежал, заместитель мэра по соцвопросам. Ну, этот и всегда был с придурью, себе на уме: с лица худой, взяток не брал, людей принимал, выслушивал даже… Теперь вот один остался за всю власть отдуваться.
Каждый день по часам, как на работу, приходили к дверям горсовета озабоченные старухи и дамы интересного возраста. Одеты интересные были в обноски, хотя откуда бы взяться обноскам, война пришла в город без малого месяц – и все же на тебе! Не обыденное снашивалось, нет – из-под спуда извлекалось самое ужасное рванье и с небывалым остервенением накручивалось в три слоя. С присыпанными снегом макушками, с розовыми от холода щеками, тонкими голосами – озабоченные казались больными куклами. Забота у них была одна: не выйдет ли какого послабления, льгот-преференций или, может, объявят все-таки конец войне?
Ну, войне конца никто, конечно, не объявлял, не затем начинали. Но преференции иногда имели место – в те дни, когда волонтеры на своих барбухайках пробивались сквозь дымную, ревущую взрывами линию фронта. Тут начинались военные чудеса: переставала бить артиллерия, сами собой выстраивались длинные очереди, широкой рукою раздавалась крупа, мука, сахар, соль, консервы, гуманитарная пленка – заклеивать разбитые окна. В очередях томились обычно женщины да старики, мужчины прятались по домам, робея насильственной мобилизации. А женщины ничего – стояли, терпели, ждали, когда дадут хоть что-нибудь. И у всех в глазах был один вопрос – зачем, зачем? Зачем война, зачем мучают людей? Мы же простые, простые мы… Непростых там, олигархов, евреев всяких – само собой, с ними делайте что хотите. Но нас-то за что? По ним стреляйте, по сволочам этим… Но мысли эти правильные не могли пресечь войну и душевного покоя тоже почему-то не приносили.
А мужики, точно, укрывались, без крайней необходимости носа не высовывали. Почему прятались, вот вопрос? Как же свобода, независимость, про которую языки стесали чуть не до корня? Пока одни болтали, другие вооружались, грабили потихоньку – такая независимость им была по душе. Но вот стало ясно, что за свободу надо шкуру класть, и не чужую, а свою родимую – тут же весь запал куда-то делся, разбежались свободолюбцы, как тараканы по щелям. Ну, от местных особой прыти и так не ждали, настоящих ополченцев поставляли из-за границы, но все равно было странно даже оркам…
– Что вы за люди такие? – выговаривали они местным, гулко акая по московской спальной привычке. – Земля ваша стонет под игом хунты, а вы попрятались и воевать не хотите…
– Та шо нам воевать, эта хунта нам не шьет, не порет, – непоследовательно, мягким говорком отвечали местные. – Дураки мы, чи шо?
Разговоры такие взаимной радости не добавляли. Орки презирали местных, местные тихо, люто ненавидели орков. Все же вместе на дух не переносили жутких киевских укропов, которые спали и видели, как растоптать весь Юго-Восток.
Входя в аптеку, Ясинский услышал брюзжание двух старух, стоявших неподалеку.
– Молоко сегодня брала в магазине, не могу больше – брюшко от этого молока ноет, одна жидь, водички перебор, – доверительно говорила первая, в драном оренбургском платке на полыселую голову. – Мясца бы поесть, мясца, а то совсем силы не чувствую, ноги едва ходят…
