– Мы рождены не для того, чтобы сожрать мир, а чтобы изменить его… Председатель Мао – китайскому народу.
Однако Субботе было уже все равно, что там думал покойный председатель Мао: мертвые пусть хоронят своих мертвецов, а мы будем обедать. Такой нечеловеческий аппетит пробудило в нем вино, что он с жадностью набросился на стоявшие перед ним блюда. Подхватывал вилкой острые, пряные, упоительно пахнущие кусочки, отправлял их в рот, на миг замирал, жмурился, почти теряя сознание от сногсшибательной изощренности вкуса, потом тянулся за новым, снова отправлял в рот, снова замирал… Голова кружилась, сердце бешено стучало, словно не ел он, а погружался в бездну любовных удовольствий – и сияли рядом ненасытные, яркие глаза Дианы, принцессы и секретарши…
Очнулся он внезапно, словно его обдали ледяной водой. Перед ним на тарелке некрасивой горой лежали бело-желтые кости и объедки, в сердце царил странный холод, в пищеводе, наоборот, загоралась кислым огнем изжога. Он вдруг осознал, что сидит за столом совершенно один, Диана куда-то пропала.
Но Суббота не успел понять, что бы это могло значить и что ему делать теперь. Лукавый Леонард чудовищным воробышком вспорхнул на эстраду и затрезвонил оттуда, дуя толстые щеки:
– На десерт, друзья мои, у нас будет лекция о кулинарных традициях Китая. И это неслучайно. Все мы тут люди культурные, а что же такое есть культура, как не кулинария в частности и еда вообще? Ибо еда – единственное, чем может наслаждаться любой, независимо от возраста, пола, образования и социального статуса. Еда – это то, что принадлежит и гению, и дураку, еда принадлежит человечеству. Вот об этом мы и поговорим. Но говорить вообще – дело глупое и неблагодарное. Мы возьмем для иллюстрации два конкретных примера – крокодила и обезьяну.
Тут он произвел многозначительную паузу, поднял палец и, понизив голос, добавил:
– Конечно, речь пойдет о живых блюдах, на меньшее не стоит и размениваться…
Свет в зале стал мягко гаснуть, на стене за эстрадой матово забелел огромный экран. Суббота упустил момент, когда Леонард перепрыгнул со сцены и оказался прямо на белом холсте. Лекцию свою он продолжил в пространстве виртуальной кухни, полной кипящих котлов и грозных, длинно блестящих на столах поварских ножей. Лицо его было совершенно серьезно, но в голосе, почудилось Субботе, опять зазвенели глумливые нотки.
– Живой крокодил, как знают все добрые христиане, – это старый китайский рецепт. Согласно ему совершенно безвозмездно сходится компания лучших друзей и усаживается за длинный, грубо струганный деревянный стол, – окончательная длина его не установлена правилами и зависит только от размеров едомого крокодила.
Камера отъехала чуть назад и показала стол – точь-в-точь описанный лектором.
– Все рассаживаются, – продолжал он, – перекидываясь шутками и подходящими к случаю благопожеланиями. В это время по краю стола официантами располагаются дышащие огнем китайские самовары хого, в которых булькает и варится красный острый бульон, сложно составленный из разных продуктов. В нем особое место занимает сычуаньский перец – холодящий, пощипывающий язык и поднимающий настроение. Тут же вдоль стола стоят небольшие закуски-сяочи и вдоволь доброго шаосинского вина в глиняных кувшинах – для придания обеду пышности и веселья.
Пока Леонард разливался соловьем или, учитывая предмет разговора, каркал вороном, в кадр вошли и расселись за столом человек десять разнокалиберных китайцев, в основном молодых и среднего возраста, но был среди них и один совсем пожилой с длинными кривыми волосинками из седого проплешенного подбородка, с глазами жадными и беспокойными.
– Наконец наступает волнующий момент: приносят уже самое крокодила, – ворковал Леонард. – Он буро-зеленый, как выловленное из болота бревно, и весь в пупырях от ужаса. Крокодил скован по рукам и ногам, а заодно у него связана и пасть, чтобы ненароком не вымолил пощады у своих мучителей.
Несколько крепких официантов внесли в кадр носилки с крокодилом и стали приспосабливать их на столе. Чрезвычайное оживление выразилось на лицах китайцев, они восхищенно посмеивались и показывали друг другу большие пальцы.
– Далее живого, сначала ревущего от ярости, а потом просто заливающегося горючими слезами ящера крепко-накрепко привязывают к столу во всю длину. Отдельно крепят хвост, чтобы он не задел им кого-нибудь, ибо в хвосте у крокодила скрыта чудовищная сила – он способен сбить с ног испанского быка, выращенного для корриды, не говоря уже о среднем китайском выпивохе.
Леонард уже исчез из кадра, остался только крокодил. Но голос церемониймейстера все еще сопровождал события, происходившие за магической простыней экрана.
– «…После вящего обездвиживания к крокодилу с приятной улыбкой подходит повар-китаец в белоснежном, шуршащем от крахмала халате, и все устремляют на него плотоядные взгляды, ожидая показа волшебного поваренного мастерства или, по-китайски, гунфу. Человек неискушенный может подумать, что все еще впереди, однако крокодил небольшими своими, но хваткими мозгами видит, что все кончено, и единственная теперь надежда – на толстую крокодиловую кожу.
На самом деле надежды никакой нет, но крокодил этого пока не знает. Надежды нет, ибо в руках улыбающегося повара – чудовищного вида нож, наточенный до микрона, нож, способный располосовать человеческий волос не только поперек, но и вдоль, да еще и не по одному разу. Это орудие придумано дьяволом, а не человеком – зачем человеку нож такой смертельной остроты, что он будет им резать? Ни одна известная нам шкура не выдержит такого ножа – не то что крокодилья, но даже и ангельская. Но крокодила это сравнение вряд ли утешит, разве что ангел из чистой солидарности возьмет да и спустится с небес на легких белых крыльях, отнимет орудие пытки у развеселого повара и порубает им всех участников обеда, а после отправит их туда, где им и место – в ад, на самые жаркие и гнусно шипящие сковородки…»
Какое-то странное оживление и даже легкие панические вскрики вызвали эти слова в зале, но Суббота не мог оторвать взгляд от того, что творилось на экране. Голос Леонарда гремел.
– «…Однако ангел не спускается – может быть, отвлекся на другие дела, а может, крокодилам и не положено никаких ангелов, ибо они много грешили в своей жизни прежде, чем попасть на праздничный стол; и вот теперь этот крокодил своей страшной смертью искупит вины своих сородичей, зато уж потом, наверное, вознесется на небеса и будет жить в крокодильем раю. Ангел не спускается, в иных, горних сферах трепещут его эфемерные призрачные крыла, и крокодил со всей отчетливостью приуготовляется стать главным сюрпризом кровавого пира.
Далее не хочется мне описывать, что происходит, но придется, ибо кто же тогда узнает о тяжкой доле съедаемых крокодилов?
Итак, крокодил сквозь слезы глядит на веселые, оживленные лица своих мучителей, мечтая о том, что крепчайшие нейлоновые веревки вдруг лопнут от огня его ярости, он бросится вперед и до того, как его сокрушат, успеет слопать хотя бы парочку ненавистных обжор, а остальных жестоко покусать. Пока он отвлечен этими мыслями, к нему подкрадывается повар – и быстрым взмахом срезает с него кусок…
