Сразу от двери вела в глубь сада кокетливая изумрудная арка – изгибалась над головой, ползла по опорам аристолохия крупнолистная, кое-где только оставляя в плотном теле небольшие рваные лакуны, словно нерадивый архитектор взялся было за строительство, да потом и передумал. За аркой плыл, расширялся, безумствовал настоящий эдем.
Поднималась ввысь калерия темно-пурпурная с фиолетовыми и пористыми, как тутовник, соцветиями.
Горело, рдело красным среди нефритового огненное дерево, или делоникс королевский.
Кустилась тонкими ребрами, желтела, прикидывалась куриной слепотой иерусалимская колючка.
Жалась одиноко жаботикаба, освежеванный бледный ствол ее, как тугие папилломы, усеяли виноградно-аметистовые плоды-костянки.
Высились ископаемые почти, но стройные гинкго билоба. Упавшие с них маленькие серебристые абрикосы распространяли удушливый запах гниения.
Фикус религиоза широко распростер ветви, словно ждал под сень свою нового Будду.
Как жираф, тянущий шею, возвышалась над всеми пальма, и кокосы глядели с нее угрожающе, готовились прыгнуть на голову, расколоть нетвердый череп, убить до смерти.
Неумело прятались среди плотных зеленых листьев желто-розовые плоды манго.
Топырились в стороны, упираясь в невидимые преграды, крепкие деревянистые побеги джек-фрутового дерева, кора покрыта была белой плесенью, огромные желто-зеленые плоды уродливо и сладострастно громоздились на изнемогающих ветках, жесткая и пупырчатая кожа грозила ранами нежному нёбу. Посвященные знают, что нельзя откусывать от этих плодов напрямую, но прежде очистить, нарезать длинными ломтями. Зрелая желтая мякоть джек-фрута похожа по вкусу на амброзию. Но не дай бог жадному путнику впиться в неспелые еще, беловатые внутренности плода – он не расклеит зубов, стянутых крепким, как цемент, соком, и остаток дня безуспешно будет счищать его закаменевшие остатки со своих ладоней…
Тут же толпились бананы, отягощенные плотными гроздьями незрелых, но оттого еще более вкусных плодов, и желто свисала многопальцевая рука Будды – цитрон.
Исподлобья смотрело неловкое дерево салак с шипастыми листьями – прямо у основания росли коричневые орехи, или, как зовут их китайцы, шепиго, плоды змеиной кожи, вкусные, но с нестерпимым запахом валокордина.
Бело-фисташковый водяной жасмин стоял стеной невысокой, но неприступной.
А из подлеска выглядывала неизвестно как затесавшаяся сюда полосатая бледно-черная агава с листьями настолько плотными и мясистыми, что хотелось тут же немедленно их укусить.
Но это было только начало… Своими собственными глазами увидел Суббота, как из чащи, прямо из кустарника, вышел к нему древний латник – гигантский броненосец-армадилло, старый и ушастый, как инопланетянин, с чудовищными когтями, с лицом вытянутым и пятнистым, добрым, незаслуженно обиженным. Не взглянув на остолбеневшего человека, прошуршал он травой и исчез, словно сквозь землю провалился. На его месте тут же возникла огненная лиса с приплюснутой мордой – малая рыжая панда; пробежала, чуть косолапя, помнила, что она сестра кошачьего медведя, большой панды, а значит, родство обязывает – хоть и седьмая вода на киселе.
Кто-то мягкой лапой взял Субботу за волосы. Он отпрянул, посмотрел вверх, вздрогнул: над головой его вверх ногами висело небольшое крылатое чудовище с кошмарным наростом на носу, выпуклые глаза смотрели печально.
– Не бойся, он не укусит, – сказала Диана, про которую Суббота забыл совершенно. – Это сферониктерис токсофиллум, травоядный дракула.
Она протянула руку к зверьку, почесала его за большим треугольным ухом. Летучая мышь всем телом издала довольное ворчание, потянулась, но вдруг, кем-то вспугнутая, сорвалась, замахала быстро кожистыми крыльями и скрылась в чаще.
Суббота оглядывался с ужасом и восторгом: лес вокруг полон был удивительных животных.
Дулась, распухала на пеньке гладкая, словно шар, лиловая лягушка, остромордая, с глазками маленькими и хитрыми, как у деревенской старушки, ходящей по дворам доить украдкой чужих коров. Держа хвост на отлете, застыла куском грубой коричневой яшмы ямайская кольцехвостая игуана. Мотоциклетное колесо – десятиногий пальмовый вор – подкатил к кокосовой пальме, с вожделением глядел на круглые ее плоды: упадет или нет? Сизый, с янтарными прожилками, ждал он счастливого случая: держал на отлете, лелеял могучую правую клешню, способную раздавить прочнейшую скорлупу, которую не всякий и топор-то возьмет.
Прошумела в отдалении, легко топоча, пара мельчайших суматранских носорогов, каждый от силы метр в холке и не более тонны весом, а оттого пугливые и не заносчивые, как их огромные собратья. Заревела где-то грозным ревом невидимая горилла, гулко застучала себя в грудь, так что сорвались с места, засуетились, зашумели мелкие обезьяны, запрыгали боком по земле мадагаскарские лемуры с выпученными от страха белыми буркалами, обеспокоились хайнаньские хохлатые гиббоны с пушистыми бородками и вороватым разрезом глаз…
У небольшого болотца хищно замерло семейство длиннорылых гавиалов. Вырос на горизонте и вострубил могучий африканский слон с морщинистыми старыми ушами наизнанку, с хвостиком мелким, безвольно висящим между ягодицами. Пробежали, тряся цветными перьями, вполне годными на шляпы, несколько страусов-эму. И, наконец, вышел из леса и посмотрел на оцепеневшего Субботу желтым яростным взглядом золотой тигр…
Все смешалось в голове Юрия Алексеевича, уже не мог он разобрать, где реальность, а где сон. А Диана вела его дальше, дальше, в тихий угол, затененный огромными соснами, исходящими терпким запахом, словно соком.
Там на массивном деревянном троне сидел хилиарх. Сидел он мощно, крепко, как будто рубленный из скалы живьем. Прямо перед князем топтались двое темных, вздрагивали, прятали испуг за черными очками. Если бы с того света воскрес вдруг сержант Василий Кураев, был бы он сильно удивлен, распознав в темных двух своих старых знакомых – генерала Супруна и его адъютанта.
Диана кивнула Субботе на скамеечку сбоку, они сели. Хилиарх даже глазом в их сторону не повел, сурово допрашивал темных.
– Что значит – пусто? Куда он мог деться?
Суббота понял, что будет нешутейный разнос, замер в злорадном ожидании. Что греха таить, нравилось ему видеть, как исходят смертной истомой слуги безносой. Диана перехватила его взгляд, нахмурилась укоризненно, не одобрила такой жестокости. Ну, друзья мои, жестокость жестокости рознь. Как хотите, а прижать хвост палачу – никакая не жестокость, а только торжество справедливости. В общем, как ни хмурилась Диана, он довольного вида не изменил, улыбался упрямо: так им и надо. Он сам не любил бояться и еще больше не любил тех, кто запугивает.
Наконец тот, кто назвался генералом, решился все-таки подать голос: поднял голову, очки блеснули непроглядным ужасом.
– Не было никого, – проговорил он хрипло, – растворился, и все тут.
Князь прищурился на него, думал, соображал… Прошумело что-то в кустах, выглянула огромная кошачья морда, полосатая, увеличенная до размеров погибели. Несколько мгновений князь глядел на тигра, прикидывал, не отдать ли на съедение обоих проштрафившихся черных… те от ужаса даже дышать перестали. Наконец Гениус чуть заметно кивнул тигру, зверь бесшумно провалился в кусты, а князь продолжил допрос.
