Важные люди, впрочем, не произвели на него особенного впечатления. Если не считать капитана Голощека, которого хоть и звал он пехотой, но с ходу рассмотрел в нем такого же, как и он сам, специального военного человека, с которым, случись чего, даже темным будет справиться нелегко.
Не прошло и двадцати минут, как, промчавшись по проспектам и поплутав немного для верности во дворах, машина их остановилась перед ничем не примечательным шестнадцатиэтажным домом, каких в спальных районах Москвы понатыкано на каждом шагу и которые друг от друга отличаются только номерами да названиями улиц.
Все пятеро вылезли из машины, и голубоглазый Миша, а вместе с ним и Голощек, не сговариваясь, одинаковым быстрым взглядом окинули окрестности. Вокруг было тихо, почти сонно, только, нервно порыкивая, неслись мимо автомобили да снег скучно истаивал в лужи на черном асфальте.
– В резервный офис идем, – сказал Миша Ковалев.
При этих словах дьячку Антонию сделалось страшновато, дурно. Воображению его явился холодный бетонный бункер, серый, недоступный бомбе, – вроде того, где в войну прятался Гитлер или Сталин. В бункеры такие каждый день носят вялые протертые котлетки – усмирять язву желудка, которой всегда страдают тираны, и водят певичек – для разожжения похоти.
Но тут ничего подобного не было. Резервный офис оказался обычной квартирой, где шли важные, как понял старый причетник, совещания. Не было тут ни певичек, ни котлеток, ни язвы желудка. Вместо них в гостиной за большим столом сидели пять или шесть человек, точнее определить было нельзя – Антоний никогда не силен был в математике, а сейчас у него от пережитого страху еще и в глазах двоилось. Ох, Матерь Божья, как же он испугался, когда черные вышли из подъезда и, как огромные птицы у писателя Гофмана, полетели на них, страшные в своих пальто. Не приведи Господи еще раз такое пережить – и врагу не пожелаешь!
Тем временем все пришедшие, кроме Миши-водителя, сели за стол и стали знакомиться между собой. Сел и Антоний – в самом уголку, не претендуя на внимание и мировую славу, которой недостоин был, конечно, за великие свои грехи. На него, по счастью, никто внимания и не обратил. Так что он мог понемногу, не чуемый никем, посматривать на всех да мотать на ус.
Тут надо во избежание кривотолков сказать одну вещь, которую не всякий знает. Вот, говорят сейчас, что все люди равные и возможности у всех тоже должны быть равными. А ведь это не так. Нельзя всех под одну гребенку. Все – это одно дело, а дьячок Антоний – совсем особенное. И если приглядеться как следует, сразу же станет ясно, что у всех свои задачи в жизни, а у старого псаломщика – свои. Какие же это задачи и чем Антоний не похож на других людей? А вот какие.
Все знают, что есть на свете люди громкого голоса и больших, как думается, дел. Эти большие всю жизнь свою надсаживаются, совещаются, ворочают деньгами и событиями, а того не знают, бедные, что Господь уже все предрешил и все уже заранее записано в небесной Книге судеб. Все есть суета и томление духа, как мудро говорил еврейский царь Соломон из песней Соломоновых. Не мир я вам принес, но меч, как тоже сказано известно кем. Вот как раз поэтому не кричать надо, а слушать.
Антоний по молодости лет, что греха таить, тоже много о себе понимал, тоже голос повышал, пытался свою правду отстоять. А потом, со временем, вдруг понял; умолк и стал слушать. И сразу мир вокруг него изменился, и узнал он о нем такое, чего раньше и подумать не мог. Эх, эх, люди, много говорим, да мало слушаем, а надо бы наоборот. Если настанет когда-нибудь на земле царствие небесное… Нет, не так, прости Господи… Когда настанет на земле царствие небесное, тогда люди будут мало говорить, а все больше слушать. А может, и вовсе говорить перестанут – о чем, если все и так ясно?
Но до царствия небесного, по прикидкам старого псаломщика, было еще довольно далеко, так что пока приходилось, не ропща, терпеть разные, в том числе и загадочные разговоры, которые ведут загадочные же люди.
Из загадочных первыми обратили на себя внимание два кучерявых, похожих друг на друга, как отцы родные. Один кучерявый был в теле, толстый, а другой – высокий и с веселой сединой в коротко стриженных кудрях, выше прочих. Толстого звали Митя, высокого – Борис.
Высокий все шутил, а толстый скучал и, скучая, бесперечь читал книжку, такую же толстую, как он сам. Углублялся, перелистывал страницы, книжка становилась все тоньше, как будто он ел ее. Иногда, не отрываясь от чтения, вклинивался в общий разговор, подавал реплики. Никак нельзя было понять, почему он так поступает: то ли не верит в успех предприятия, то ли просто Александр Македонский – делает сразу несколько дел, авось какое-то одно и выгорит.
Дальше сидел еще один, тоже очень в своем роде, как отметил Антоний. Этот был невысокий, крепенький, с посеребренной бородой и коротким ежиком на голове, веселый, улыбчивый. На лицо его временами наплывала быстрая тень, потом он снова прояснялся, а прояснившись, разражался ликующим смехом, дергал за рукав соседа.
– Послушай, послушай… – говорил он.
Его слушали. Говорил он коротко и загадочно.
– Песок – плохая замена овсу…
– На пейзаже не пляшет…
– Не путать хорошее настроение с хорошим человеком…
Антоний не понимал, но остальные, видимо, понимали.
Его единственного удалось узнать фамилию – Шипучин, потому что о нем часто говорили в третьем лице. И еще про него говорили – Эдик.
Бывают люди, у которых прямо на лице написано: счастливчик. У таких даже борода седеет ровно, красиво, а не как у простых грешников – клоками. Вот и Шипучин, судя по всему, был из таких.
Имелся тут, впрочем, еще один бородатый, но совсем иного свойства. Весь вид его был восточный, даже у бороды, – то ли еврей, то ли горец, но мягкий, из замиренных. Звали его то Борис, то Григорий, так что под конец дьячок совершенно запутался: двое ли их, один, или просто в глазах двоится? Может, его потому еще так звали, что один Борис уже был, и надо было как-то отличать?
Так или иначе, этот Борис-Григорий сидел наособицу, независимо, посверкивал сквозь очки. Тезка, кудрявый, подначивал его:
– Ну, Гриша, что нам скажет великий писатель земли Русской?
Тут возникла секундная неловкость, очкастый, кажется, обиделся слегка, но разрядил ситуацию Шипучин.
– Боря, – сказал, – о чем ты? Мы все тут великие писатели, давай уже и у нас спроси, что мы скажем…
При разговоре о великих писателях толстый Митя отвлекся от книжки, посмотрел с интересом. Но увидев, что говорят не о нем, а вообще, тут же снова уткнулся в книгу.
Ну и, наконец, был пятый – человек с волчьими глазами и ушами, как старинный писатель Катаев, но с голосом высоким, мягкой манерой говорить и непреклонной – выражаться. Как понял Антоний, именно он был хозяином резервного офиса, что, впрочем, никак его не выделяло из остальных, ни на какое начальствование он не покушался.
Итак, значит, все-таки ровным счетом было их пять: двое курчавых, двое бородатых и один с волчьим прищуром. Говорили они о вещах болезненных, серьезных, следить было тяжело, хотя и интересно, – говорили с болью, с горечью, с обидой, с надеждой.
