И ноги вытянул.
Глаза прикрыл.
– Плохо?
– Нет. Я вообще пока ничего не ощущаю. Только… каждый раз, когда надо силу использовать, появляется такое поганое чувство, будто я себя этим убиваю. Понимаешь? Отбираю то время, что мне отведено, и отдаю кому-то. А я не хочу.
– Тогда не отдавай.
Рай переминался с ноги на ногу, явно не желая более оставаться с нами, но и не находя повода отступить.
– Слушай, – я поманила его пальцем, и воспитанный некромант наклонился. – А пойди поспрашивай, отчего она…
– Самоубийство.
Чего?
Видно, удивление ярко отразилось на лице моем, если Рай счел нужным пояснить:
– Леди приняла яд… по словам сына, она давно страдала от депрессии, но не желала показываться целителю.
Ошизеть!
Нет, я знаю, что такое депрессия. Не та, когда тянет накрыться пледиком и пострадать по неведомой причине, а потом привнести в свою жизнь счастье в виде мороженки. Другая. Когда человек просто лежит, уставившись в стену.
Он не ест.
Он много пьет, но лишь тогда, когда воду оставляют рядом с ним. Он не моется и порой ходит под себя, потому что, собственно говоря, «себя» уже нет. Есть некая плоть, раздражающая своими потребностями. С таким человеком бесполезно разговаривать.
Он не слышит.
Не понимает.
Он есть, но его как бы и нет… и… старушка определенно если чем и страдала, то не депрессией, а отсутствием возможности прижать меня к ногтю.
И вообще…
Эта из тех, что скорее полгорода перетравит, нежели себя саму.
– Узнай, пожалуйста, что говорят, – вот теперь я была совершенно серьезна. – Неважно, насколько это бредово…
Похороны…
Я похороны ненавидела всей душой. Было в них что-то донельзя лицемерное. Искусственные слезы. Показные завывания. И лепет о несчастной дочери, которая вдруг осиротела и утешить ее никак невозможно, разве что… деньги – лучшее утешение… особенно сейчас.
Работы нет.
Она болеет.
И одна вынуждена растить ребенка… вот то неблагодарное создание. Подростковый возраст. Сами понимаете…
Тьфу.
Здесь все было приличней.
Гроб.
Катафалк.
Вереница автомобилей. Кладбище, на редкость упорядоченное, я такие только в кино и видела. Зеленое поле и ряды белых камней. А за ними – белые же строения.
Склепы.
Родовые.
Чугунное литье ограды. Пафосные дерева, которые и по зимнему времени не сбросили серебряной листвы. Жрец в черных просторных одеждах. Его голос был звонок, а слова проходили мимо меня. Я старалась не сильно крутить головой, да и зевки сдерживала, хотя и с немалым трудом.
Было прохладно.
И зябко.
И не знаю, каково приходилось Амелии в черном ее платье с юбкой до середины голени и декоративных туфельках, но я прилично подмерзла.
Единственное развлечение – разглядывать остальных.
Вот папенька, с лицом равнодушным, стоит столбом, руки на груди скрестив, и даже не пытается изобразить горе. Взгляд его устремлен куда-то за ограду мавзолея и, как мне кажется, пуст совершенно.
Мелисса рыдает и слез не скрывает. Время от времени она вспоминает о платочке, который и прижимает к глазам.
А вот девушка рядом с ней…
Тонкая.
Хрупкая.
Бледненькая… нет, это не болезненность, это природный цвет лица. Волосы черные, собраны в простой хвост. Платье словно с чужого плеча. А вот беленькая шубка ее, привычная, и девушка то и дело хватает длинный мех, тянет и, вытянув волоски, стряхивает с ладони.
Ветер-ветер-ветерок…
Губы ее шевелятся.
А окружающие так старательно не смотрят на нее, что становится ясно: с ней определенно неладно.
– Это кто? – я бесцеремонно ткнула Малкольма в бок.
Рай держался поодаль. На одну его руку опиралась худенькая фарфоровая старушка. А вторая просто стояла рядом и что-то говорила, тихо, но весьма серьезно.
И выражение лица ее было таким воинственным.
– Твоя сестра, – Малкольм подвинулся, заслоняя меня от толпы. Это он зря. Все, кому надо, меня разглядеть успели, выводы тоже сделали вполне определенные.
А мне плевать.
Мне интересно, кто в старушку яду налил. Не то чтобы совсем уж, просто подозреваю, что вполне могу следующим номером пойти. Почему? Да шкурой чувствую…
– Ага…
Точно. У меня ж их две. Интересненько… а эту почему учиться не отправили? Или дара лишена? Или…
– Она немного… – Малкольм явно смутился. – Не в себе.
– Ненормальная, что ли?
Кажется, я сказала это слишком громко, поскольку близстоящие старушки обернулись, а по лицу Амелии мелькнула тень.
Только сама сестрица одарила меня улыбкой.
– Нет… и да… и… ее показывали целителям, насколько я знаю, но… все утверждают, что она здорова.
Здорова.
Только малек повернута. Бывает…
На кладбище мы проторчали часа два. Пока молитва, пока торжественное внесение гроба в склеп, прощание опять же… все подходили и наклонялись, изображая поцелуй.
– А ты…
– А оно мне надо? – я взяла Малкольма за руку. – Знаешь… я вот в теории должна бы испытывать торжество или что там полагается. Эта стерва разрушила жизнь моих родителей. И мою тоже. Из-за нее все, но… почему-то радости нет. И ничего нет. Пустота только…
Малкольм потянул меня от склепа. Мы пошли по узенькой дорожке мимо камней с высеченными на них именами.
Имена чужие.
Даты… местные и ни о чем не говорят.
Тишь.
Благодать.
И машины, среди которых пойди-ка отыщи нужную… Снег начался. Мелкие белые хлопья, которые кружили, плясали, сплетались в диковинные фигуры. Ветер пронизывающий, откуда только налетел. И Малкольм, вставший на пути его. Обнял. Наверное, это неприлично по местным канонам, да и по всем канонам…
Мне тепло.
И спокойно.
И я хочу просто стоять вот так, в кружеве метели, не думая ни о чем…
Тишина.
И время замедляется. Я слушаю, как ровно бьется его сердце. А он, знаю, слышит нервный перестук моего, который выдает, что… ничего.
Просто… момент такой.
Подходяще-неподходящий. Целоваться на похоронах… что может быть глупее? Разве что пропустить этот вот самый момент и отстраниться друг от друга. Правда, Рай все равно заметил.
