– А тебе?
Что-то чем дальше, тем меньше девушка походила на нормальную сумасшедшую. Не то чтобы у меня было так уж много знакомых среди сумасшедших, но…
– Агнесс…
Женщина попыталась схватить подопечную за руку, но та ловко ускользнула.
– А мне не шептала. Я ведь ненормальная, – она рассмеялась и показала Ларе язык. – И хорошо… нормальным столько всего нельзя… нельзя вот танцевать. Траур. Смешно. Ее никто не любил. Грустно жить, когда тебя не любят. Правда?
– Не знаю.
– Правда-правда. Тебе тоже грустно. Ты зеленая… помоги ему… и ему вот тоже помоги, – она указала на брюнета. – Он совсем запутался. Что такое хорошо, что такое плохо… не сам. Запутали. Совсем не понимает, что видит. Разуму нельзя верить!
– Агнесс!
– Я пойду, а то мама опять расплачется… скажи ей, пожалуйста, если много плакать, то станешь темным…
– Погоди, – я протянула руку, но Агнесс не позволила к себе притронуться. Она отскочила и руки убрала за спину. Застыла настороженная и… веселая. – Хочешь поехать со мной?
Вот чую нутром, что эта ее якобы ненормальность…
– Потом, – подумав, сказала она. – В другой раз… когда придет время.
– А когда оно придет?
– Скоро. Но я не могу больше сказать. Больше сказать нельзя. Чем больше говоришь, тем меньше получается. Пока все хорошо. А буду говорить, испорчу… только ты себя не бойся, ладно?
– Не буду, – пообещала я.
– Ты знал, – я выдержала ровным счетом до машины. И там уже ткнула брюнета в грудь кулачком. – Ты знал, что задумала старая перечница! И не ухмыляйся…
– Даже Контора не имеет доступа к выражению последней воли…
Ага, а я такая наивная, что возьму и поверю. Контора, может, и не имеет, а поверенный вполне. И по виду его не скажешь, что дядечка из породы стоиков.
Ладно.
Плевать.
– Что мне с этим делать? – я сунула кулак с перстнем под нос рыжему, и тот, отстранив руку, вздохнул.
– Жить.
– Это я понимаю, – раздражение улеглось быстро.
Малкольм ни в чем не виноват… а этот… и бабуля… кто подсказал ей идею столь гениальную? С удовольствием пожала бы этому человеку горло…
Злюсь.
И все еще злюсь.
И злость какая-то… натужная? Разум подсказывает, что мне бы радоваться. Этот мир другой. Не кардинально, но все-таки, и тут важны предки за спиной, а у меня вон появились, и не только они… недвижимость и…
И домик в деревне, чем не мечта?
Ладно, в городе.
Особнячок собственный, немалого размера. Если вдруг окажется, что дар мой бракованный во мне не приживется, буду комнаты сдавать… пансионат открою.
И пусть завистники сдохнут от зависти.
Я потрогала перстень.
Теплый.
– Родовая защита, полагаю, – Рай соизволил повернуться ко мне. – Она не в пример надежней тех амулетов, которые тебе выданы.
Радует.
Я закрыла глаза.
Чему быть… подумаешь, стану баронессой… или виконтессой… или кем тут я стану?
– Санорой, – на вопрос невысказанный ответил Малкольм. – И поздравляю. Теперь ты удачная партия для любого родовитого…
– Гада? – помогла я.
– Почему гада? – Малкольм откровенно удивился.
– А как еще назвать того, кто людей по наличию титула сортирует? Значит, когда я никто, на меня плевать, а как санора, то и поздороваться можно…
Рай вздохнул и произнес:
– Тебе сложно понять, но… есть род. И есть долг перед родом. Мой долг – служить короне. И найти подходящую девушку, которая родит мне…
– Подходящих детей, ага, – поддержала я беседу. – А если какой вдруг в выводке неподходящим будет, то его и подкинуть можно… или вообще притопить. Ну, чтобы породу не портил.
Рай вытянулся, а черты лица его заострились. И душно вдруг стало.
Тесно.
– Спокойно. – Малкольм обнял меня. – Ты преувеличиваешь. На самом деле все упирается в дар и в кровь, которая является носителем дара. Раньше полагали, что эта кровь благословлена богами и соответственно смешивать ее с другой, неблагословенной, нельзя…
Машина медленно ползла по улице.
Как-то… и здесь пробки есть? Время позднее. Сумерки за окном… и за покупками надо бы, но я устала зверски. А все равно надо, потому что не факт, что в ближайшем времени меня за пределы университета выпустят.
– Дар сохраняется, приумножается. Изменяется…
– Я поняла, рыжий… скажи, чтоб в городе остановились.
Селекция.
Проходившая не одно столетие. И окончательно закрепившая разделение. Есть те, кто одарен, и все остальные. Среди остальных тоже одаренные встречаются, благо не все аристократы блюдут чистоту крови, но их дар слаб.
И потому не годится во продолжение линии рода.
И вереница предков – это прежде всего гарантия, что, каков бы ни был твой собственный дар случается ведь всякое, – в детях он отразится. И при толике везения приумножится.
Логично.
И если подумать, разумно.
Только тошно отчего-то… Машина остановилась, и я с немалым удовольствием выбралась на улицу. Застыла, дыша ртом, хватая полупрозрачные снежинки. Метель улеглась, и было красиво. Снежный покров на крышах. Ледяной хрусталь. Фонари. Свет их, преломленный и отраженный. Синий. Желтый. Зеленый.
Тени.
И сумрак.
– Все хорошо? – Малкольм был рядом. И когда я взяла его за руку, ласково сжал мои пальцы. – Все это сложно, наверное… не знаю… мне это казалось естественным и… разумным. Только теперь как-то…
– Тошно?
– Именно.
Он стоял рядом, и я не видела выражения его лица.
– Рай…
– Останется в машине. Или ты…
– Нет, мне без него легче. У него характер сволочной. Не замечал?
– У тебя тоже не легкий.
Есть такое дело.
Хорошо просто гулять по улице. И даже когда кто-то натягивает шапку, не хочется возмущаться. Пусть шапка эта великовата и пахнет мужчиной… моя где-то в машине осталась.
Рука тоже мерзнет.
Вторая. Свободная. И прячу ее в карман куртки. Поневоле вспоминается, что куртка эта была куплена в прошлую нашу поездку… и…
– Я не хочу умирать. – Малкольм остановился под фонарем. – Я знал… отец никогда не скрывал, что шанс есть, даже не шанс, а вероятность, и немалая, что… я все равно думал, это ведь не со мной. Невозможно, чтобы со мной… и он так думал, поэтому не женился. Ему предлагали, порой настойчиво. Древний род не имеет права угаснуть лишь потому, что глава его неудачно влюбился…
