– Найди себе кого, – сказала я, пошевелив пальцами. Кажется, левая кроссовка готова была развалиться. В этом состоянии готовности они пребывали уже третий месяц, и я очень надеялась дотянуть до ноября. А там на зимние перейду… если хватит, на что купить.
– Марго, ты чего, обиделась, что ли?
Вадик засопел и поскреб небритый подбородок. Он наивно полагал, что щетина делает его более мужественным.
– Нет.
– А чего?
– Ничего, – я потерла шею. – Просто… не получится у нас ничего.
В Вадиковых полупрозрачных глазах застыла обида.
– Марго…
– Послушай, – сегодня я была зла, и злость требовала жертв. – Ты хороший парень, только… тебе подружка нужна. На месяцок-другой… третий, если выйдет. Чтоб не напряжно и без обязательств. А со мной так не получится. Или ты согласен и дальше за ручку держаться?
Вадик промычал что-то нечленораздельное. С речью у него вообще проблемы наблюдались, как и со способностью рассуждать, логикой и вообще мыслительными процессами. Именно поэтому и учился Вадик в нашей богом забытой ветеринарке, а не в столичном меде.
– Ты жжешь…
– Жгу, Вадюша, еще как жгу. – Я перекинула рюкзак на левое плечо. – Мне жизнь строить надо… учиться. Профессию получать… работа опять же… и если уж влезать в отношения, то в такие, которые на всю жизнь.
– Шиза…
– Сам ты шиза, – я глянула на часы.
Так и есть, на пару опоздала безбожно, а первой у нас – Козлоногова стоит, у которой мало что память отменная, так и патологическая нелюбовь ко мне. Справедливости ради, Козлоногова всех студенток терпеть не могла, но меня выделяла как-то особенно – а зимой экзамен.
И придется туго.
На стипуху точно рассчитывать не стоит, хоть бы вообще не отчислили.
– Марго… – Вадик плелся сзади. – А Марго… ну ты чего такая загруженная, а? Расслабься…
Я закатила глаза. Как вот объяснить человеку, что сложно расслабиться, когда ты спишь по пять часов в сутки. Вечером еще клиенты – ничего сложного, Серафиму когти подрезать, он этого жуть как не любит, вот хозяева и не справляются. В Фимушке пятнадцать кило живого веса, что и для мейн-куна несколько многовато.
Уколы для Плюшки.
Промыть и закапать в глаза Аскольду, который, невзирая на малые размеры, отличался на редкость поганым характером. И проверить старика Фитца…
Потом созвониться с Танькой, договориться о подмене. В клинике вроде тихо, и если так, то получится поработать. Днем в читалку можно, а еще листовки и…
Я задумалась и не заметила, как Вадик отстал. Но в какой-то момент… Танька говорила, что у меня чутье, не знаю, может, и так, ведь что-то да заставило меня обернуться. Вадик стоял у стены.
Прижимаясь к стене.
Лицо его побелело. У губ появился характерный синеватый ободок. Глаза полуприкрыты. Дыхание поверхностное, неровное. Я слышала, как судорожно бьется ослабевшее сердце, готовое вот-вот запнуться, остановиться…
Проклятье!
И ведь меня же обвинят. А я ни в чем не виновата, от отказа не умирают, как и от пинка в колено, но… не с моим везением!
Какая-то часть меня билась в истерике, но тело само шагнуло к Вадику. Руки легли на плечи, толкнули и удержали, не позволив просто свалиться на землю. Я опустила его, вяло удивляясь, откуда вообще силы взялись: Вадик выше меня на голову и весит изрядно. Он качок, и значит, с сердцем должен порядок быть, а оно слабое-слабое.
И уже на земле я положила руки ему на грудь, приказав:
– Работай, чтоб тебя…
Надавила.
Я не знаю, что произошло, быть может, и самым невезучим положена капля удачи, но треклятое сердце трепыхнулось и застучало ровнее… ровно… и вообще нормально. Вадик задышал.
И открыл глаза.
– Марго, ты передумала? Поцелуй меня…
– Да пошел ты… – я икнула.
И кажется, готова была расплакаться, вот только слез не было.
Давно уже не было. А потому я вытерла сухие глаза рукавом и сказала:
– Кардиологу покажись, дубина.
На вторую пару я успела, и треклятая Козлоногова, естественно, не упустила случая спросить, где это нас носило. Ответить бы ей в рифму, да… сессия, будь она неладна.
…А его я узнала сразу. И еще удивилась, что он не изменился совсем. Тринадцать лет прошло, а он не изменился. От мамки моей тень осталась, страшная, выблекшая, с путаными волосами и глазами запавшими, а этот…
По-прежнему в костюме.
Синем.
Галстук с зеленой искрой и булавкой.
Белая рубашка.
Легкий плащ.
Кейс.
Стрижка.
И маникюр, кажется… нет, маникюр, надо полагать, из его новой жизни, в которую он ушел, не оглянувшись на нас с мамой.
– Маргарита? – а тон-то такой…
– Я за нее, – я скрестила руки. Надеюсь, дражайший папочка не думает, что я сейчас кинусь ему на шею, соплями от счастья захлебываясь.
– Ты выросла.
– Да неужели… какая странность.
– Сарказм тебе не к лицу. Идем.
– Куда?
Ответа меня не удостоили. Папочка повернулся спиной и направился к темной машине, припаркованной в месте, для парковки не предназначенном. Я пожала плечами и направилась в противоположную сторону, если поторопиться, то успею на свой двадцать третий.
– Маргарита! – его окрик спугнул воробьев. – Маргарита, немедленно остановись!
Еще чего…
– Маргарита!
Я обернулась и спросила:
– Чего тебе?
Папочка выглядел злым. Нет, не просто злым, он был в ярости. Лицо побелело, а на щеках проступили алые пятна. Этак инсульт хватит, а мне оно надо? Мне одного болезного за день выше крыши.
– Ты как себя ведешь?
– Слушай, – я поправила сползающий рюкзак, в котором, помимо книг, уместилась почти свежая булка и бутылка йогурта. – Если ты пришел нотации читать, то опоздал маленько… лет этак на тринадцать.
Была надежда, что папочка смутится. Или скажет, что сожалеет… или не скажет, но хотя бы вид сделает, однако он лишь бровью дернул.
– Маргарита, ты обязана отправиться со мной.
– Нет. – Булку я съем чуть попозже… Серафимка живет возле парка, вот и… у Аскольда мне предложат чаю, и этого хватит на вечер. – Говорю ж, опоздал. Мне уже пять лет как восемнадцать исполнилось, а потому ничего и никому из вас я не обязана.
Папочка поморщился и щелкнул пальцами.
Все-таки раньше лицо у него было другим… более приветливым, что ли? И когда на маму смотрел, он улыбался… и…
