Он нашел меня между шкафами. Я как раз раздумывала, сумею ли достать бутыли с верхней полки так или все ж стоит прогуляться за лестницей.
– Доброго дня, – брюнетик выглядел истощавшим, но весьма бодрым и донельзя мрачным. Последнее, как полагаю, было естественным его состоянием.
– И тебе доброго, – я поднялась на цыпочки и вынуждена была признать: без лестницы не обойтись. Крайние склянки я сниму, а вот с дальними придется повозиться. – Если пришел сказать спасибо, то всегда пожалуйста…
– И это тоже. Моя семья несказанно благодарна тебе за участие…
Ого, а по тону судя, он меня проклинает, а не благодарит. Впрочем, чего еще ждать от мажора. Небось полагает, что, если бы не я, спасения не понадобилось бы.
– Ага… я тоже несказанно благодарна, что они несказанно благодарны, и вообще… бутылку сними.
– Что?
– Бутылку, – я указала на полку, где бутылок этих было с полдюжины. И главное, тяжеленные, темного стекла и наверняка без этикеток. – Сними. Пожалуйста. Я не дотянусь, а за лестницей лень идти, но если ты сходишь, тоже будет неплохо.
– Ты наглая, полукровка.
– Какая уж есть.
Нет, почему, когда человек, вместо того чтобы краснеть и мямлить, прямо говорит, что ему нужно, он вдруг становится наглым? А лепетать, значит, и ножкой паркет шкрябать – это, выходит, нормально?
И вообще…
Хорошее воспитание нужно, чтобы одним людям было удобней пользоваться другими. Это я уже давно усвоила…
…Хорошая девочка Лена из седьмой квартиры каждую неделю бегает Софочке в аптеку.
И в магазин.
И в поликлинику ее провожает. И приходит, чтобы выгулять Софкину псинку, а еще порой печет пирожки и вздыхает, как ее задолбало это… только смелости не хватает Софку на хрен послать, как я это сделала. Как же… воспитание, мать его.
Вот и у брюнетика оказался тот же недостаток. Я ему не нравилась. Настолько не нравилась, что челюсти сводило от раздражения, но бутылек он снял.
И второй.
И третий.
И все шесть, одинаковых, что близнецы.
Почти одинаковых. Было в них что-то…
– Я хотел бы настоятельно порекомендовать тебе, полукровка, не строить планов на Малкольма…
– Хорошо.
– Что? – по-моему, подобного поворота он несколько не ожидал.
– Хорошо, говорю. Планов строить не буду. Я вообще замуж не собираюсь.
Неправильно.
И этаким дежавю неправильность легкая, едва уловимая. А потому никак не могу понять, в чем же дело. И этот еще отвлекает. Стоит. Сопит. Руки на груди скрестил. Тоже мне, статуя скорби мировой… и осуждения. Хотя не понимаю, я же с ним согласилась, а все равно…
– Твое присутствие мешает.
– Ага…
Одинаковые.
Каждая на литр, может, чуть больше. Стекло темное. Пробки плотные, тоже заплывшие… или нет? У пяти, а в шестой выделяется. Светленькая. Чистенькая… и сидит хоть и плотно, но не настолько, чтобы не вытащить.
И пыль.
Те пять успели обзавестись серой пушистой шубкой, а эта вот… будто протирали.
Интересно.
И… чую задницей, я опять во что-то вляпалась.
– Слушай, – я повернулась к брюнетику и руки за спину спрятала. – А ты в зельях хорошо разбираешься?
Малкольм вот точно разбирается, но…
Малкольма под рукой нет, а этот имеется. И тоже старшекурсник, а основы зельеварения входят в общую программу. Надеюсь, при его снобизме брюнетик считает, что учиться надо на отлично.
Выражение его лица говорило, что он желает послать меня лесом, но… хорошее воспитание – оно такое, заставляет людей делать то, что им не по вкусу.
– Глянь бутылочку, – я подвинула ту, которая с белой пробкой. – Пожалуйста.
А что, сказать мне несложно.
Сама же я взяла бутыль с темной пробкой, выковырять которую получилось не с первого раза. Увы, усилий оно не стоило. Внутри оказался самый обыкновенный деготь, смешанный с овсяным настоем и, кажется, мятной эссенцией. Ее, полагаю, добавили исключительно в попытке облагородить кожную мазь. Попытка, сразу скажу, не слишком удалась.
Сколько эти бутылки стояли?
Дегтем, если помнится, уже лет десять никто не пользовался, существовал с десяток куда более простых и эффективных средств для лечения кожных заболеваний. Так что мазь успела и настояться, и протухнуть и теперь изрядно пованивала.
Правда, мятные нотки в этом смраде ощущались, добавляя свою прелесть.
Я чихнула и потерла нос.
– Ну? – поинтересовалась у брюнета, застывшего с бутылью в руках. Вид у него был…
Странноватый.
Бледный.
Лихорадочный… и пот проступил на лбу… и, кажется, у него хватило дури попробовать… да, зря я надеялась, что снобизм помогает в учебе.
– Эй, – тихонько позвала я и, дотянувшись до брюнета, ткнула в него пальцем. – Ты живой?
Живой.
Сердце колотится.
И с энергией что-то… бурлит он внутри, будто чайник, того и гляди взорвется. Ох ты… адреналин шпарит. Надпочечники выплеснули его столько, что странно, как вообще сердце выдерживает. И что бы ни было в той бутыли, для здоровья оно явно не полезно.
– Ладно, – примиряюще сказала я. – Ты тут постой, а я пока… пока схожу. В туалет. Очень, знаешь ли, захотелось…
Смотрит.
На меня.
Сквозь меня… и под взглядом этим не слишком уютно… более того, откуда-то взялось ощущение, что с меня сейчас шкуру снимут… в прямом смысле слова.
Он наклонился.
Поставил бутыль. Аккуратно закрыл пробкой… Движения были медленными, очень осторожными, словно он боялся, что не справится с собой.
– Так я…
Я пятилась.
Он смотрел.
Смотрел и…
– Беги, – сказал он, растягивая губы в резиновой улыбке.
Уговаривать меня не понадобилось. Развернувшись, я кинулась к лестнице. А заклятие ушло в стену, и стена эта, вздрогнув, плюнула в меня штукатуркой.
Твою ж…
– Помогите! – мой визг утонул в тишине.
И вспомнилось, что время-то позднее, что из людей здесь – тихие целители, большей частью студенты, а дежурный мастер наверняка устроился в комнате отдыха и дремлет. И даже если не дремлет, что он может противопоставить слетевшему с катушек деструктору.
Мамочки…
До лестницы я добралась. И, воспользовавшись перилами – широкие, дубовые, давно мечтала прокатиться, – съехала на второй этаж… И чернота, которая поползла по перилам, почти не напугала…
