– Или она, – мастер Витгольц завороженно наблюдал, как серебряная капля переползла на предметное стекло.
Еще несколько уйдет в трубу анализатора.
Что покажет?
Стандартные всплески – это очевидно, как и то, что по пикам удастся вычислить основные ингредиенты. Но вот второй и третий порядок…
Варнелия постарается, тут и думать нечего. Губы поджала. Хмурится. Неприятно осознавать, что кто-то из твоих учеников убийца…
– Полагаешь, все-таки женщина?
– Не исключаю…
Варнелия кивнула, правда, не понять, согласилась или нет.
– Составишь список своих… кто более-менее разбирается в прикладном зельеварении?
– Попроси у Альгера. Думаю, они составили уже не один список.
Она фыркнула и увеличила температуру нагрева.
– Они – это они… а ты – это ты, ты знаешь этих детей… кто чем живет, кто чем дышит…
Пламя приобретало бледно-голубой оттенок. Еще секунда-другая – и содержимое кювеза превратится в пепел, перед этим выплеснув магическую составляющую.
– Я думала, что знаю этих детей, – Варнелия смахнула несуществующую слезу. – Но… знаешь, если кого и писать первым номером, то меня… и остальных, кто работает…
Это верно.
И контора, тут и гадать нечего, всех уже перечислила, начала копать, рьяно вгрызаясь в прошлое, перетряхивая всю жизнь несчастных, которым не повезло работать или хотя бы числиться при клинике. И откопают ведь… мелкие нарушения, крупные проступки. Грехи, грешки и грешочки, постыдные тайны, которые не имеют отношения к делу, но послужат хорошим рычагом давления. Достанется всем – и правым, и виноватым. Вот только чутье подсказывало: все это не имеет смысла. А что имеет?
Витгольц не знал.
Бодун.
Такой вот он бодун… напилась я один раз в жизни, на первом курсе, когда, казалось, дошла до ручки. Мамаша, помнится, тогда добралась до моей нычки, и курточные деньги ушли на дурь. Мне же достался невнятный лепет, мол, она не хотела…
Ага…
И сторублевка.
Что такое сто рублей? Аккурат хватит на вступительный взнос.
Общага. Музон. Кто-то пьет, и отнюдь не коньяк. Брали самогон, который девчонки разводили с лимонадом и колой, и ядреная эта смесь отлично выносила мозги.
Помню сигаретки, заряженные димедролом.
Смех.
И пьяные разговоры. Кто-то блевал, не добравшись до туалета. Кто-то обжимался у стены. Я плакалась на жизнь… кажется… не знаю, каким чудом я выбралась из этого бедлама и доползла домой… встретила, помнится, Софку, раз и навсегда убедив ее, что яблоко от яблони недалеко падает… главное, утро было гадостным.
Почти как сегодняшнее.
– Я их ненавижу, – сказала я искренне, когда дверь палаты открылась.
А как здесь оказалась, не помню совершенно, и этот провал в памяти мне категорически не нравится. И сестрица моя, ликом белая, тоже не нравится. Ишь, смотрит, что солдат на вошь, так бы и раздавила… губенки поджала, подбородочек задрала выше Эйфелевой башни. Плечики расправлены, и вся такая тошнотворно аристократичная, что зубы сводит.
Я икнула и зажала рот руками.
А сестрица аккуратненько так притворила дверь, прижалась к ней спиной, чтоб, значит, не заглянул кто ненароком, и сказала:
– Отстань от него!
– От кого? – уточнила я, пытаясь справиться с головной болью.
Нет, вот почему я не способна силой мысли исцелить себя саму? Или просто с бодуна сила мысли не та?
– Ты знаешь! – она подошла ко мне и, схватив подушку, рванула вверх.
– Не-а…
Глазки блестят.
На щечках алые пятна… и вся такая разгневанная, что прямо смех берет.
– Ты… когда ты появилась и влезла в мою жизнь…
Я? Да мне плевать было на ее жизнь и всю их семейку разом. Сами меня сюда притащили, а теперь недовольны.
– …я терпела! Видят боги, я пыталась относиться к тебе непредвзято…
То есть скорбные рожи и пылающие взгляды не считаются? Вот если бы кирпичом по голове…
– Но ты… ты не могла… не могла… – от возмущения сестрица растеряла слова.
– Что, взять и сгинуть? – подсказала я и, отобрав подушку, сунула себе под спину. А то мало ли… вдруг да этой оскорбленной благодетели вздумается меня придушить.
А что, силенок у нее, несмотря на хрупкость, хватит.
– Хоть бы и так!
– Обойдешься, – я поерзала, прислушиваясь к себе.
Руки двигаются. Ноги тоже. И даже тяжелая голова не слишком жить мешает. Что из этого следует? А то, что, вздумай сестрица на кулаках отношения выяснять, я за себя постоять сумею…
– Ты… ты…
– А в горшке растут цветы… что? Рифма сама собой напрашивается.
– Ты и цветы – не рифма!
– А что?
– Издевательство над изящной словесностью, – Мелисса упала на табурет. – Все говорят, что вчера Рай тебя на руках носил…
– Да?
Впрочем, зная, как рождаются слухи, не удивлюсь, если вечером найдутся свидетели страстных наших поцелуев, а то и секса, этакого, романтического, в саду на лавке под дождем и снегом. А что, любовь, она такая, согреет…
– Я тебя ненавижу.
– А мне насрать, – я широко зевнула и поинтересовалась, так, для понимания общей картины: – Влюбилась, что ли?
– Тебя это не касается, – Мелисса задрала подбородок еще выше. Этак и шею себе сломает, жертва хороших манер. Но потом добавила: – Мы помолвлены…
– Помолвка – это еще не свадьба.
И что-то, припоминая их с Малкольмом забавы, сдается мне, что горячих чувств брюнетик к сестрице моей не испытывает. И после свадьбы вряд ли все волшебным образом переменится.
– Что ты понимаешь, – Мелисса стиснула кулачки. – Сегодня утром он написал, что, к великому сожалению, вынужден разорвать помолвку!
Последние слова она выкрикнула.
Разорвать, значит.
К великому сожалению.
А я тут каким боком? Пусть идет к своему Раю драгоценному и ему мозг выклевывает. А я еще полежу часок-другой, пока допрашивающие не явились. А то ведь придут, вопросы задавать станут… мне же надо подумать, что отвечать.
Нет, все, случившееся вчера, случайно, но… кто ж мне поверит?
Решила убраться.
Душевно терзалась… и так истерзалась, что полезла куда не просят… и знала же, что инициатива наказуема, так нет… что ни шаг, то грабли.
– Это все ты… – Мелисса всхлипнула и закрыла лицо руками. – Я ведь… я так старалась… соответствовать… и делать вид, что… закрывать глаза… бабушка говорила…
