Правда, выяснилось, что тело привыкает к этой сладости, а разум…
Разум всегда счастлив избавиться от метаний и проблем.
Что ж, могло быть и хуже. Из всего, что имеется в лаборатории, он мог бы выбрать куда более… сложные и изощренные или же болезненные яды.
– Я была осторожна… очень осторожна… поначалу… ты долго болел. Помнишь?
Нет.
И вспоминать не станет. Его разум, тот острый ум, который когда-то вызывал в ней восхищение, давно угас. Да и сам ее ребенок… тот, кто стоял, сжимая ее руку, не позволяя отказаться от сомнительного подношения, – не ее сын.
Ее – умер.
Исчез.
В том проклятом мире, откуда она надеялась его спасти, но вместо этого…
– Год… год у моря… ты любил смотреть на волны… ты часами просиживал на берегу и смотрел на волны. Не говорил. Не ел. Порой нам приходилось ставить капельницы… это было сложно, но нам удалось подобрать правильную дозу…
Правильные мысли.
И пожалуй, то время было хорошим. Амелия, конечно, много плакала, но она в принципе отличалась слезливостью… а ведь такая кровь…
Две капли в чай.
Три.
Четыре и пять. Он позволяет отставить флакон.
А завещание она успела-таки исправить. Что ж, это существо, которое мыслило весьма практично, чего она некогда и желала, будет удивлено.
Или не будет?
Оно в принципе потеряло способность удивляться.
– Дорогая матушка, – ей поднесли несессер. Он сам извлек перо и листы бумаги. – Надеюсь, вы не откажетесь оставить короткую записку.
Не откажется.
Она даже знает, что написать.
«Мне жаль».
Ей было действительно очень жаль… только жалость никогда и ничего не способна была изменить.
В разверстой грудной клетке билось сердце.
Почти как настоящее.
Следовало признать, что здешнее обучение весьма и весьма выгодно отличалось от принятого в моем мире. Муляж, во всяком случае, был почти неотличим от настоящего человека, поэтому меня не покидало странноватое чувство иррациональности происходящего.
– Как можете наблюдать, сердце… – мастер Навшер стоял над телом, вооруженный тонким белым хлыстиком. Металлический шарик на конце его поблескивал, изменяя параметры. И, подвластная ему, менялась кардиограмма на белой стене. – Работа…
Говорил мастер на редкость тихо, убаюкивающе.
Многие и убаюкались. Вот только хлопнувшая дверь разбудила задние ряды. А я вздохнула: мастер Навшер был человеком спокойным, но до крайности занудным.
А еще злопамятным, если верить рыжему.
Я верила.
– Маргарита – в ректорат, – возвестил секретарь ректора, одарив меня презрительным взглядом.
И что опять случилось? Я медленно сложила тетради в сумку, потупилась, изображая смущение, впрочем, вряд ли это произвело впечатление на Навшера, который продолжал бубнить, ковыряясь в груди манекена. А я…
Нет, ведь случилось же и…
Случилось.
– Мне очень жаль, – ректор сцепил руки за спиной. – Что я вынужден сообщить…
Что меня раздражало, так это избыток слов. Как что-то важное, так лишнего не услышишь, а тут развели политес…
Бабуля умерла.
На мгновенье в груди что-то екнуло, а потом… какое мне дело до этой старухи?
Моя бабушка умерла давно. Она не хотела уходить, я знаю… и если бы мой дар, в котором чем дальше, тем меньше смысла я видела, открылся чуть раньше…
Он не мог помочь Малкольму.
Или Айзеку.
Или вот мне самой избавить от давящего ощущения близкой беды и собственной никчемности…
Бабушка уходила медленно.
Сердце.
Его поддерживали. Но, понимаете ведь, возраст… надо беречь себя и избегать волнений. Наблюдаться. Принимать лекарства. В санаторий вот съездить… путевки стоят не так уж дорого, но… одна пенсия на двоих.
Мои жалкие подработки приносили копейки.
И этих копеек не хватало, когда заявлялась мамаша, требуя дозы… у нее, мол, обстоятельства… я бы ее и на порог не пустила, но бабушка жалела и отдавала последнее, то, что отложено на нормальные препараты. Зачем ей, если можно купить дешевле…
Помню последние дни.
И светлое, какое-то легкое состояние. Прилив сил, который тогда показался добрым знаком: значит, помогает новое лечение… или просто вот случилось чудо. Весна. Сирень. Самое подходящее время для чудес. И кухонька наша крохотная с желтыми стенами. Одуванчики внизу. Их хорошо видно из окна. Подоконник широкий, и места хватает на нем не только склянкам с прорастающим луком.
Будет свежий салат.
Лук и сметана. И блинчики к ним. Бабушка печет отличные блинчики на сыворотке. И мы сидели, ели их и говорили о чем-то… кажется, о будущем моем, о том, что стану врачом.
Или ветеринаром.
Или…
Не помню. Вот хоть убей, не помню. А то, как она улыбалась, наоборот. И чашку ее огромную, пузатую, с золотым ободком…
Мамаша снесла ее в ломбард сразу после похорон.
И деньги требовала ей отдать. Мол, она взрослый человек, а я ребенок. Детям не положено заниматься похоронами… только хрен ей…
Цепочка тоже ушла. И тоненькое обручальное колечко, которое бабушка прятала для меня. Цепочки и кольца не жаль, а вот из-за кружки у меня истерика случилась. Я ее выкупить хотела, но…
Не судьба.
– И чего вы от меня хотите? – злость была звонкой.
Как первый лед.
И прозрачной.
Думают, я плакать стану?
Тогда да, плакала, умела еще. И злилась потом, обижалась, что она ушла, оставила меня наедине с этой… Мамаша носилась счастливая, планируя, как продаст квартиру, и даже нашла какого-то придурка, который готов был прямо там денег дать.
Только хрен ей.
Бабуля моя, хоть и добрая, да не дура, сумела завещание составить так, что квартира эта ко мне отходила. И поверенным своим сделала старого своего знакомого. Нет, он со мной не возился, не тот был характер, но помог отстоять.
И сам с мамашкиным новым приятелем побеседовал, объяснив…
Короче, хрен им, а не квартира.
– Завтра состоятся похороны и оглашение последней воли, – ректор, кажется, осознал, что падать в обморок или слезами заливаться я не собираюсь. А потому подобрался и заговорил спокойней: – Вам надлежит присутствовать.
– С чего бы?
Помнится, мне обещали, что к делам этого проклятого рода я отношения иметь не буду.
