– Они еще маленькие. Они не поймут.
– Именно поэтому те, кому они небезразличны, должны усадить их рядом и все объяснить! Ты можешь сказать, что это пневмония – выдумать все, что угодно, привести любые доводы, но люди все равно продолжат копаться и домысливать. Люди не дураки. И если ты продолжишь все отрицать, то, значит, и ты причастна к стигматизации, которая в том числе тоже убивает его.
– Вот только не надо перекладывать вину на меня! Я делаю все во благо семьи. Тебе не кажется, что эта семья достаточно дала людям? Что она уже настрадалась? Теперь мы еще должны брать на себя ответственность за весь мир?
Разговор зашел в тупик: мы оба испытывали опустошение и печаль и повторяли одни и те же доводы. Всем было тяжело. Ощущение безнадеги не покидало. Я вот-вот потеряю отца, Мадиба – сына, тетя Маки – брата. Наши сердца разрывались от боли, и нам было трудно достучаться друг до друга. Любое возражение приводило к бесконечным спорам. Наш народ привык к патриархату. Мой дед должен был сказать нам, о чем можно и о чем нельзя говорить, и, хотя он и выступал в первых рядах за просвещение по вопросу СПИДа/ВИЧ и привлечение средств на его лечение, казалось, что требование об откровенности распространялось на все семьи, кроме Мандела. Я понял это, когда умерла мать, и не ждал, что теперь ситуация изменится. И хотя я не всегда соглашался со Стариком, я доверился ему: он знает, как лучше для семьи. Он во второй раз переживал этот ужас – потерю сына, – и я готов был его поддержать.
В конце декабря весь свой двадцать второй день рождения я просидел с отцом, пытаясь улыбаться и болтать с ним. Он хрипел, был вялым и отчаянно боролся с желанием заснуть. Я пытался отогнать воспоминания о том, как вот так же когда-то сидел с матерью.
У народа коса есть поверье, что, когда человек умирает, его дух еще какое-то время витает в комнате. В какие-то моменты он лежал так тихо, почти не дыша, что непонятно было, внутри ли еще его дух или уже почти покинул хрупкое тело. В тот последний месяц Старик подолгу бывал в больнице. Иногда я слышал, как они тихо беседуют, даже смеются, но большую часть времени мне казалось, что они просто сидят в тишине.
Мой отец Макгато Леваника Мандела умер 6 января 2005 года. В то время он был одним из 5 миллионов ВИЧ-инфицированных южноафриканцев, из которых 1,6 миллиона человек уже умерли.
Когда мы вышли из больницы и пошли к машине, мне показалось, что дед постарел лет на сорок. Он шел нетвердой походкой, ссутулив плечи и тяжело опираясь на трость. К нам хлынула волна репортеров и папарацци, выкрикивая вопросы, а мы пытались усадить Мадибу в машину. Старик на мгновение повернулся к ним, в глазах у него застыли слезы. Дрожащим голосом он сказал:
– Мой сын был профессиональным адвокатом и был допущен к этой профессии Председателем суда этой провинции, а это большая честь. Больше мне нечего сказать.
В тот вечер вся наша семья собралась в хьютонском доме. Мадиба созвал пресс-конференцию и хотел, чтобы мы все на ней присутствовали. Никто не скрывал эмоций. У всех было свое мнение о том, что нужно говорить. Я даже не смотрел, кто выступает. Все это я уже слышал.
– Это никого не касается, это личное дело нашей семьи.
Я уже знал, на какие умственные ухищрения способны люди, лишь бы избежать неудобной правды.
– От ВИЧ не умирают. Он просто ослабляет организм. СПИД убивает иммунную систему.
– И правда. Убивает человека пневмония. Или туберкулез. Можно сказать, что он умер от туберкулеза.
– Нет! – гаркнул Старик, и все смолкли.
– Мы не будем этого говорить. Мы скажем, что он умер от СПИДа. Хватит ходить вокруг да около. Нужно бороться со стигматизацией, а не идти у нее на поводу. Нужно говорить о СПИДе, а не скрывать его. Потому что единственный способ сделать его в глазах общественности обычной болезнью – как туберкулез, как рак – это просто выйти к народу и сказать о нем. Кто-то умер от ВИЧ. Если мы откажемся говорить об этом, люди никогда не перестанут относиться к нему как к чему-то необычному.
В саду на заднем дворе уже собрались репортеры – они настраивали камеры и устанавливали микрофоны на кофейном столике, который вместе с двумя стульями установили рядом с живой изгородью. Над бледно-розовыми кустами жужжали пчелы, и Мадиба нетерпеливо отмахнулся от одной из них, когда Граса помогала ему сесть в кресло, а затем сама села рядом. Мы с братьями стали позади Мадибы, а остальная семья собралась вокруг нас – единым фронтом, с достоинством, устремив взгляд вперед и крепко сжав челюсти. В голове у меня звенело от жужжания пчел и щелканья камер. В тот момент меньше всего на свете мне хотелось там находиться. Я нервничал и в то же время был рад тому, что мои родные рядом. Успокаивало то, что я знал: мы поступаем правильно. Теперь я смогу открыто говорить об отце, не чувствуя себя трусом.
На лице деда застыла печаль, но в остальном он почти не проявлял эмоций. Говорил твердо и сдержанно, как и всегда. Сначала рассказал о «46664» и деятельности Фонда Нельсона Манделы. Потом сказал:
– Когда три года назад я начал эту кампанию, то понятия не имел, что она коснется и члена моей семьи. В основе ее лежал принцип открытости: мы не должны скрывать причину смерти нашего родственника. Это единственный способ привить людям мысль о том, что ВИЧ – это обычная болезнь. Именно поэтому мы пригласили вас сегодня: чтобы объявить, что мой сын умер от СПИДа. Было бы нечестно, если бы мы сами не могли открыто сказать: «Член моей семьи умер от СПИДа». Вот почему мы решили взять инициативу в свои руки и рассказать о смерти члена нашей семьи, а именно, моего сына.
Практически мгновенно волна реакции захлестнула интернет и телевидение. Сын Нельсона Манделы умер от СПИДа. Невозможно было открыть газету или включить телевизор и не столкнуться нос к носу с тем фактом, что в нашей стране – эпидемия этой болезни. Мадиба гордился своим сыном – адвокатом Макгато Леваникой Манделой. Он не испытывал стыда и не хотел поощрять стыд в других людях. И это многое меняло. Если вы читаете это, значит, мир изменился – может быть, это происходит недостаточно быстро, но определенные подвижки есть. ЭТО БЫЛ ПОВОРОТНЫЙ МОМЕНТ: ВПЕРВЫЕ ЗНАМЕНИТАЯ ЮЖНОАФРИКАНСКАЯ СЕМЬЯ ОТКРЫТО ПРИЗНАЛА, ЧТО ОДИН ИЗ ЕЕ ЧЛЕНОВ УМЕР ОТ СПИДА. Невозможно переоценить значение этого факта для миллионов людей, боявшихся обратиться за помощью или признаться в том, что они ВИЧ-инфицированы, для них самих и для миллионов их близких.
Мы отвезли отца в Куну и похоронили там со всеми сопутствующими ритуалами и традициями нашего народа. На похоронах я стоически сидел между Грасой и тетей Маки, испытывая физическую боль от потери и твердя про себя: «Я справлюсь. Я справлюсь». Человек способен пережить все.
В 1974 году заключенный с острова Роббен № 46664 написал своему сыну: «Нелегко писать человеку, который почти никогда не отвечает». Мне больно это признавать, но большую часть своей жизни я в точности знал, как чувствовал себя этот заключенный. Оторванным от мира. Изолированным. Я любил своего отца и знал, что он любил меня. И вот что странно: сейчас он мне ближе, чем был в детстве. Наверное, потому что я сейчас достиг того возраста, в каком был он в моих первых о нем воспоминаниях. В Кофимвабе мы были относительно счастливой маленькой семьей, и он неплохо управлялся с бабушкиным магазином. Он был хорошим человеком, скромным и работящим. Он не всегда принимал активное участие в моей жизни – мне бы хотелось видеть его чаще, но тем самым он открыл дверь другим отцовским фигурам, оказавшим огромное влияние на мою жизнь и мои идеалы. Во-первых, это мой дед, но, главное – кроме того, отец Квеку, мой дядя Кваме, Уолтер Сисулу и многие другие. Отец гордился мной. И хотя к тому моменту я еще не до конца определился, чем займусь, но уже был на правильном пути. Думаю, он умер, зная, что со мной все будет в порядке, и я надеюсь, это облегчило страдания его измученной души.
