24 апреля 1026 г. Э. Д.
Дорогой Тео!
Надеюсь, в Загве жить не очень скучно? На случай, если все-таки скучно, я решила: сяду, напишу тебе нормальное письмо. Расскажу, чем занималась все это время. Даже не верится… Кажется, все было только вчера – Брайтон, Облако-9 и мама…
После того как ты улетел в Загву, профессор Пеннироял тоже нас покинул. У него много друзей в других городах, к кому-то из них он и отправился погостить – а вернее, пожить за их счет. Я так думаю, потому что после крушения Облака-9 у него осталась только одежда, и та очень уж несуразная, вряд ли за нее много дадут на базаре в Ком-Омбо. Я его чуть было не пожалела даже. Он ведь нам помог – доставил в Ком-Омбо и шум такой поднял в больнице, что папу согласились лечить бесплатно. Хотя, я думаю, все у него будет в порядке (у Пеннирояла, в смысле). Он мне сказал, что задумал новую книгу – о сражении в Брайтоне. Пообещал не врать, особенно насчет нас с тобой, но, по-моему, он об этом обещании забудет, как только сядет за пишущую машинку.
Папа тоже в порядке. Доктора в Ком-Омбо дали ему какие-то зеленые пилюли, велели принимать. Теперь у него меньше болит, и приступов не было с той ужасной ночи на Облаке-9. Только он как-то вдруг постарел и ужасно грустит. Из-за мамы, конечно. Он ее по-настоящему любил, несмотря ни на что. А теперь не знает, жива она или нет. От этого ему очень тяжело, хоть он и храбрится.
Я думала, как только он поправится, захочет отвезти меня домой, в Анкоридж-Винляндский, а он об этом ни слова. Так мы и странствуем по птичьим дорогам – немножко мир посмотреть, немножко поторговать. Торгуем в основном антиквариатом и олд-теком, но только безвредным – не то что эта кошмарная Жестяная Книга! Неплохо зарабатываем. Даже смогли заново покрасить дирижабль и перебрать двигатели. Название поменяли снова на «Дженни Ганивер» – так наш кораблик назывался давным-давно, до того как профессор Пеннироял украл его у мамы с папой. Сначала мы сомневались, не опасно ли это, но вряд ли кто-то еще помнит название бывшего дирижабля Сталкера Фанг. А если и помнят, я думаю, никому нет до него дела.
Слышал о перемирии? (Я всегда считала, что генерал Нага – хороший! Когда Зеленая Гроза нас поймала на Облаке-9, солдаты все норовили тыкать в меня ружьями, а Нага велел им перестать. Приятно, что новый предводитель Грозы отрицательно относится к тыканью.) В общем, у нас тут все радуются перемирию и надеются, что войне конец, и я тоже надеюсь.
Я уже совсем привыкла к жизни воздушного торговца. Видел бы ты меня сейчас, сказал бы, что я сильно изменилась. Подстриглась по последней моде – вроде как наискосок, с одной стороны волосы свисают ниже подбородка, а с другой еле доходят до уха. Не хочу хвастаться, но выглядит очень стильно, прямо-таки утонченно, хотя иногда появляется ощущение, как будто я немножко кренюсь набок. Еще у меня новые сапоги, высокие такие, и кожанка – не длинная, как у папы и других авиаторов старшего поколения, а вроде куртки, на красной шелковой подкладке, с такими заостренными штуками внизу, называются не то клапаны, не то лацканы, не то еще как-то. И вот сейчас я сижу в кафе рядом с воздушным портом Перипатетиаполиса, вся такая – настоящая авиатриса, и наслаждаюсь городской жизнью. Раньше я и представить себе не могла настоящий город, знала только наш сонный Анкоридж, а теперь столько времени провожу на борту движущихся городов, и мне они очень-очень нравятся. Толпы народу, шум, толкотня, и мостовая подрагивает в такт работе двигателей, как будто весь Перипатетиаполис – огромный дышащий зверь. Я жду папу. Он пошел на верхние ярусы – узнать, не посоветуют ли здешние доктора ему пилюли получше, чем выписали в Ком-Омбо (он, конечно, не хотел идти, но я уговорила). И вот, пока тут сидела, вспомнила о тебе, – знаешь, я о тебе часто вспоминаю. И я подумала…
Нет, решила Рен, так не пойдет. Смяв листок, она выбросила его в ближайшую урну. Уже наловчилась попадать довольно метко. Штук двадцать писем написала Тео и ни одного не отправила. Послала открытку на Рождество. Тео сам не особо верующий, но живет в христианском городе и, наверное, вместе со всеми отмечает эти их странные архаичные праздники. В открытке она написала только: «Счастливого Рождества!» – да пару строк о себе и папе.
Скорее всего, Тео ее уже позабыл, вот в чем беда. А если даже и помнит, вряд ли его заинтересует ее одежда, прическа и все прочее. А восторги по поводу движущихся городов его, надо думать, просто шокируют, ведь он ярый противник движения и вообще весь такой правильный…
А она его не забыла. Какой он был храбрый там, на Облаке-9. И тот прощальный поцелуй на воздушном причале Ком-Омбо, среди промасленных канатов и сваленных грудами стяжек для воздушных поездов, под крики портовых грузчиков и рев двигателей. Рен до этого ни с кем не целовалась. Она толком не знала, как это делается. Например, куда девать носы? Когда они с Тео стукнулись зубами, Рен страшно испугалась, что все делает неправильно. Тео засмеялся и сказал, что все эти поцелуи – странная штука, а она сказала, что, наверное, научится, если будет больше тренироваться, но тут капитан дирижабля заорал: «Все на борт, кому надо!» – и начал отшвартовываться, и они ничего больше не успели…
С тех пор прошло полгода. Тео написал всего один раз. Рен получила его письмо в январе, в обшарпанном караван-сарае в горах Тангейзера. Тео рассказывал, что благополучно добрался до дома, где родные встретили его с радостью, «как блудного сына» (что бы это ни значило). Рен так и не сумела сочинить ответ.
– Да ну его! – вздохнула она и заказала еще кофе.
Отец Рен, Том Нэтсуорти, побывал во многих переделках и не раз смотрел смерти в лицо, но никогда еще он не чувствовал такого леденящего страха.
Он лежал, совершенно обнаженный, на холодном металлическом столе в кабинете специалиста по болезням сердца на втором ярусе Перипатетиаполиса. Над ним покачивалась металлическая голова на длинной суставчатой гидравлической шее, с интересом его разглядывая. Том сильно подозревал, что мерцающие зеленые линзы этих глаз взяты у Сталкера. Наверное, запчасти от Сталкеров нынче достать нетрудно и надо радоваться, что многолетняя война подарила людям хоть что-то хорошее: новые медицинские технологии и такие вот диагностические аппараты. Но когда стальная голова приблизилась к нему вплотную и стало слышно, как за светящимися глазами что-то жужжит и скрежещет, он мог думать только о старом Сталкере по имени Шрайк, который гнался за ними с Эстер через все Охотничьи Угодья в тот год, когда погиб Лондон.
Когда все закончилось и доктор Черновиц, выключив аппарат, вышел из комнатки со свинцовыми стенами, он не смог сказать Тому ничего нового. У Тома слабое сердце. Это из-за той пули, что всадил в него Пеннироял много лет назад, в Анкоридже. Постепенно состояние ухудшается, и когда-нибудь пуля его убьет. Ему остался год-два, может быть пять, не больше.
Доктор поджал губы и, качая головой, посоветовал избегать волнений. Том в ответ только рассмеялся. Как можно воздушному торговцу обойтись без волнений? Разве что вернуться в Анкоридж-Винляндский, но туда путь заказан – после того, что Том узнал об Эстер. Ему-то нечего стыдиться, он не продавал город охотникам Архангельска и никого не убивал на заснеженных улицах, но стыдно за жену, и чувствуешь себя дураком: столько лет с ней прожил и не подозревал, что она врет.
