Я перекидываюсь с ними несколькими фразами и отмечаю, что им всем за сорок и что все они какие-то неряшливые (с заплатками на локтях пиджаков, в несвежих рубашках и с помятыми лицами). «Мэн» — не самый хорошо продаваемый из наших журналов, и люди, работающие в нем, получают соответственно, но я знаю, что Олли еще бы приплачивал, лишь бы быть с ними в одной команде.
— Счастливые сукины дети, — говорит мне Олли, когда все расходятся. — Они ходят на работу, а по возвращении домой могут смотреть на себя в зеркало, не испытывая позыва поблевать.
— Да, если только они могут позволить себе купить зеркало.
Мы видим Марка Ларкина, поднимающегося по длинной лестнице. На его плечах лежит снег, а лицо раскраснелось от мороза.
— Ты не мог бы дать мне ключи от своей квартиры, Зэки? — спрашивает меня Олли.
— Зачем?
— У меня есть одна на примете, но я не могу привести ее домой.
Он сообщает мне, что обычно его выручает сосед (тоже британец), работающий на нашего конкурента, «Конде Наст». Но сейчас у того остановилось около десятка родственников.
— Тебе нужны ключи? Ты хочешь вставить кому-то в моем вигваме?
— Если это тебя не сильно побеспокоит.
— Тебе они нужны прямо сейчас, что ли?
— Если это тебя не сильно побеспокоит.
— Все нормально. Только, пожалуйста, не устраивайте беспорядка.
Оливер обещает, я даю ему ключи и прошу оставить их для меня под ковриком. Он беспокоится о том, как же я попаду в подъезд, на что я отвечаю, что позвоню в какую-нибудь квартиру, где жильцов мало заботит, кого это они впускают в дом. Он довольный удаляется со своей избранницей, которую мне не удается разглядеть из-за толкотни и темноты.
_____
Мартин Стоукс зачитывает перед всеми пятиминутную речь о том, как он «пальщен и давольна приятна паражен» новым назначением. Сбылась его мечта, говорит он, исполнилось то, чего он страстно хотел с пятилетнего возраста, когда впервые открыл журнал «Ши», взятый у мамы. Так говорят после долгих репетиций: с идеальным ритмом и выдержанными паузами, мастерски взвешенными намеками на некоторое собственное совершенство и даже умело вставленными непроизвольными перехватываниями горла. Похоже, его целью было обезоружить и очаровать всех присутствующих, и еще похоже, что именно в таком виде он и мечтал произнести эту речь с раннего детства.
В какой-то момент он говорит нам:
— Ах да, моим самым первым шагом будет объединение «Ши» и «Ит» в один журнал… Я назову его… «Shit»
[18]. — Люди смеются, и он продолжает: — Я мечтал произнести эту шутку во всеуслышание долгие годы (при этом смех усиливается, без всяких сомнений, оттого, что слово «годы» он произнес как «годи»).
Он непогрешим. Он может уволить половину людей, находящихся в зале, а они будут продолжать смяться, хлопать его по спине и поздравлять.
Во время «коронации», пока смотрю и слушаю, как он завоевывает всеобщую симпатию, я вдруг осознаю, что он всего лишь на шесть лет старше меня. И теперь у него есть все. Одежда, еда, квартира, транспортные расходы… обо всем этом будет кому позаботиться. Ему едва ли что-нибудь придется делать самому. Он может теперь заниматься только собственным развитием.
Потом Софи Виллард, согнувшись почти пополам, шаткой походкой направляется к импровизированной сцене, чтобы сделать всем ручкой. Это конец эпохи — вот что мы все должны в этот момент ощущать. Но, сказать по правде, ее время закончилась вместе с веселыми ночными клубами, вроде «Латин Куортер» и «Эль-Морокко», с Уолтером Уинчеллом и такси «Чекер», сигаретами «Честерфилд» и шляпами-котелками.
Некоторые из присутствующих плачут открыто, промокают салфетками уголки глаз, пока она произносит (подозрительно хриплым шепотом) свою прощальную речь. «Верховная Жрица Хорошего Вкуса», «Великая Богиня Очарования», десятилетиями бывшая существом, словно сошедшим с экранов из «Лауры» или «Смешного лица», теперь похожа на сломанную палочку с желтым пятном ушного воска на ватном тампоне.
Пока Софи говорит, я замечаю Марджори, стоящую через ползала от меня; ее глаза неотрывно смотрят куда-то в пустоту… она кусает ногти, сплевывая их прямо на пол. Она — одна из немногих, кого речь ничуть не трогает: Марджори начинала свою карьеру в «Ши», и Софи однажды за какой-то пустяк назвала ее в лицо грязной, вонючей еврейкой. Стоящая рядом чернокожая редактор моды из «Эпил» вся в слезах: она что, не знает, что Софи разрешила помещать фотографии негритянок на обложке «Ши» всего шесть лет назад, или ее это не волнует? (И черная женщина должна быть обязательно светлокожей и в компании двух белых женщин.) На другом конце зала стоит Марк Ларкин рядом с Мартином Стоуксом. Первый выглядит растроганным, последний же находится слишком высоко в небесах, чтобы отвлекаться на что-либо, разве что только, может быть, на пролетающий мимо метеорит.
Затем Мартин объявляет о замене Софи. Ее зовут Алекса Ван Дьюсен. Конечно, с таким именем просто невозможно не преуспеть в жизни, и зал рукоплещет. Я узнаю ее мгновенно: это «Стилет» в черных кожаных брюках, стоявшая перед Гастоном во время его последнего похода к банковскому автомату. Она — одна из многих худых, как вязальные спицы, редакторов, пытающихся выдавать свои гримасы за улыбки и относящихся к людям, которых они видят каждый день на протяжении нескольких лет, как к незнакомцам или потенциальным преступникам.
Ей не больше тридцати. Если только Алекса Ван Дьюсен не окажется полностью некомпетентной, не начнет проводить неверную политику или не умрет в расцвете лет, то будет занимать это кресло следующие полвека.
— Я люблю тебя, Софи, — говорит она со слезами, оставляющими на щеках разводы от туши. — Я так сильно тебя люблю.
Мне нужно двигаться наверх. Запятые, двоеточия и угловые офисы незаняты и общедоступны, но достаются кому угодно, только не мне. «Старотурки» умирают в своих кабинетах, либо их провожают на покой, а «младотурки», «вредные мальчишки Пека», «вундеркинды», «киндер-сюрпризы» и «инфан террибли» прут вверх.
Что я могу сделать? Я должен добиться своего.
— Мы двигаемся? — шепчет мне на ухо Лесли, встав на цыпочки.
Вот он и ответ — ответ, указывающий на вход и выход. Здесь моя запятая, мое двоеточие и мой угловой офис с видом на Крайслер-билдинг. Здесь сладкое дыхание ангела, который вострубит наступление лучших времен.
«Мы двигаемся?» Да, я надеюсь, что двигаемся.
Она уже надела свою изумрудную шубку из искусственного меха, а ее дыхание с запахом джина посылает вниз по моему позвоночнику волны мурашек.
Она шагает впереди меня, не настолько пьяная, чтобы раскачиваться, но направляющаяся к лестнице определенно не по кратчайшему пути. Я оборачиваюсь и вижу Айви Купер в тусклом голубом свете. Она смотрит прямо на меня. Слева от нее стоит отец в двубортном костюме с белым шелковым шарфом, а справа — несколько персон из руководства. На ней платье цвета лаванды с высокими перчатками, и выглядит она просто замечательно: стройные изгибы ее тела, длинные ноги и красивые волнистые волосы — все на виду. Она мило улыбается мне, я киваю ей в ответ, но затем она замечает Лесли и перестает улыбаться. Мне пора уходить.
