— Ты, на хрен, смеешься надо мной!
— Нет.
— Но ему за пятьдесят! И он зверюга!
— Со мной он очень мил.
— Могу побиться об заклад, что мил.
Она бросает в меня подушкой от дивана.
Последние события молнией проносятся в моем сознании: мерцание огонька свечи в глазах Айви на нашем первом свидании; ее успешное выступление на собрании… Я вспоминаю, какой красивой и блистательной бывает Айви в полумраке, но как пресна и наивна она порой. Я думаю о Марджори, об ее подрагивающих грудях и бедрах, о волосах, с которых падали серебристые капли на пол моей квартиры в то дождливое воскресное утро; о том, как мы иногда ненавидели друг друга, и о том, что я ни с кем не был так счастлив, как с ней. Я также думаю о Лесли и Колине, которые не видятся друг с другом, но которые помолвлены и бранятся через океан; а теперь еще — и о главном советнике корпорации Джимми Купере, обманывающем свою обсыпанную пудрой, словно пончик, жену с мегерой-богиней, куклой из секс-шопа — Марджори… Но обладает ли ею кто-нибудь по-настоящему, не принимая в расчет бесполых существ, вроде Марка Ларкина, или тех, кто проживает всю жизнь в холодном одиночестве?
— Так, Марджори, пожалуйста, ответь мне на один вопрос: как у тебя с этим с пятидесятилетним питбулем Джимми Купером, эсквайром?.. Ты скачешь у него на плечах, царапаешь спину и вопишь так, что у него лопаются барабанные перепонки?
— Я не собираюсь отвечать тебе.
— Это означает «да».
— Думай что хочешь.
— Поверь мне, я буду. Но, э-э… почему он?
— А почему не он?
— Что в нем такого хорошего? На этот вопрос ты можешь ответить?
— Тогда ответь и ты мне: «А что в тебе такого хорошего?»
— Тебе лучше знать.
Она выпроваживает меня, но я пытаюсь оставить за собой последнее слово:
— Значит, расклад такой: ты спишь с отцом девушки, с которой сплю я. Как это понимать?
— Это делает тебя моим приемным гребаным сыном. Или кем-то в этом роде.
Марджори распахивает дверь, но я не сдаюсь так просто:
— Это ночная рубашка у тебя под халатом?
Она кивает.
— Это ведь я купил ее тебе?
— Да, ты.
— Можно на нее взглянуть?
Она захлопывает дверь перед моим носом.
Я оказываюсь в длинном коридоре, который сужается и опускается вниз, словно труба мусоропровода.
Я никогда больше не буду с Марджори. Если только не соберусь жениться на ее лучшей подруге, а Марджори за пару часов до венчания не ощутит всей глубины утраты. За исключением этого хитросплетенного сценария, у меня просто нет больше шансов.
Но она таки сообщила мне кое-что интересное той ночью.
Во время всех этих перестановок, бега под музыку вокруг стульев «Бой» — «Ит» с участием Гастона, Мартина, Софии, Шейлы и Марка Ларкина Мартину Стоуксу пришла в голову мысль перевести меня в «Бой». В качестве — кого бы вы думали? — старшего редактора. Я мог бы уже быть старшим редактором со всеми вытекающими: собственный кабинет с видом, солидная прибавка к зарплате и, что важнее всего прочего, УВАЖЕНИЕ!
Но идею быстро затоптали.
Мартин пошел к Байрону и Бетси (Регана была тогда в Милане, изображая из себя пчелиную матку на показах мод) и спросил их, как они смотрят на то, чтобы меня повысить. Они не возражали. Затем Байрон и Бетси посоветовались с Жаклин, и она согласилась, что это отличная идея.
Джеки упомянула об этом Марку Ларкину, всего несколько дней до того ставшему моим боссом, но он зарубил идею на корню.
Он сказал, что я ему нужен для его последующего скачка. Я должен буду помочь ему перейти через «междуцарствие», как он напыщенно выразился.
Он остановил мое продвижение, мой собственный гигантский скачок вперед, мой нырок рыбкой в Озеро Респектабельности только из-за того, чтобы оставить меня под своим началом.
Вилли был прав. Парень должен уйти.
Когда я добираюсь домой, все вокруг кружится в мокрых брызгах, словно внутри гигантского блендера. Снег у меня в волосах, на плечах, а носки промокли. Стоя у подъезда, я пытаюсь нащупать в кармане ключи, но не могу найти их… Я слишком пьян, чтобы сразу вспомнить, почему их там нет.
Я нажимаю на несколько звонков, и вскоре кто-то впускает меня внутрь. Лифт волочит меня на нужный этаж, и я вваливаюсь в квартиру, обнаружив ключи под ковриком.
На кухонном столе лежит послание от Оливера. У него мелкий четкий почерк, и записка похожа на компьютерную распечатку, сделанную восьмиигольчатым «Палатино»: «Имел классный перепихон. Никакого бардака. Будь здоров».
Я мну записку и сажусь на диван, тупо глядя на мокрые следы на ковре, ведущие ко мне.
Потерял ли я Айви и нашел ли Лесли? Хотел ли я этого? В каком направлении я двигаюсь?
Я раздеваюсь и слушаю старый радиатор в своей спальне, который плюется, шипит и булькает, но в комнате все равно холодно… Как такое может быть? Что за здание… этот сарай может рухнуть в любую секунду, развалившись на миллион кирпичиков, и кануть в небытие, не оставив даже легенды об Уродливом Доме с пивными лужами на лестницах, табачным дымом и смрадом.
Я падаю в кровать, но тут же подпрыгиваю, потому что натыкаюсь на что-то твердое, маленькое и липкое.
Нырнув под одеяло, я выуживаю каблук черного цвета. К нему прилеплен маленький шарик жевательной резинки.
10
«Апрель — самый жестокий месяц», — предположил однажды один из величайших поэтов уходящего века, а затем на десяти, или около того, языках пространно объяснил нам, почему это так. Что-то связанное с сиренью и крысиными тропами. Что-то о вставной челюсти и граммофоне.
Но так ли жесток апрель на самом деле? Ведь взамен холодного снежного покрывала Земля надевает чудесный зеленый наряд в обрамлении кистей сирени?
В каждом номере «Ит» полстраницы отводится под Письмо редактора Регины Тернбул, сопровождаемое ее размытой черно-белой фотографией (я уверен, что для этого снимка ей пришлось встать на связку из пяти телефонных справочников). Не Регина пишет это Письмо. Оливер пишет его, Лиз пишет его, его пишем мы с Вилли. Дается короткий абзац или два о самом месяце («Март, возможно, не был так благосклонен к Юлию Цезарю, но…»), а затем ты продолжаешь в том же духе — это самая трудная часть, — углубляясь в дебри содержания номера. Соединение материала о Дне Благодарения со статьей Ника Тумея о Клаусе фон Бюлове или дифирамбов марту, входящих, словно лев в клетку, в статью Тони Ланцета о похищенных произведениях искусства во времена Холокоста, требует обычно введения всего одного притянутого за уши предложения, что не так уж сложно.
