Но если дождливый апрель и в самом деле так пренеприятен, то как он смог принести нам чреду замечательных статей Габриэллы Атуотер об Итане Хоуке в кругу семьи и на съемочной площадке, репортажи Эммы Пилгрим из Белого Дома и самолета президента, а также статью Марка Ларкина о скандальной Миранде Беквит, содержанке Далласа?
По какому-то стечению обстоятельств мне всегда выпадает писать Письмо для апрельского номера. Три года подряд мне удавалось крутить одну и ту же шарманку: «Апрель — самый пренеприятный месяц». Я стал похож на фокусника, который знает лишь один избитый трюк с вытаскиванием гротескных метафор Т. С. Элиота из шляпы. Никто ни разу не высказался на этот счет, никто никогда не жаловался… Я даже не знаю, заметил ли эту халтуру кто-нибудь вообще. Может быть, Регина эти письма даже не читает.
* * *
На следующий день, в субботу, я решил позвонить Айви, чтобы покончить со всем. Перед этим я отрепетировал свою речь с десяток раз, написав целый сценарий. Если она спросит: «Так куда же вы вдвоем отправились?» — то я нажму на кнопку: «Лесли была чем-то очень расстроена, и мне пришлось…» Если затем она скажет: «Не знаю, могу ли я тебе верить», я выберу фразу: «Это правда. Я не лгу». На ее: «Нет, ты лжешь», я отвечу: «Бывает, и лгу. Но тебе — никогда». Эта фраза обычно заставляет людей умолкнуть.
Я во всеоружии, но все равно не могу позвонить. Как же доктора сообщают родителям четырехлетнего ребенка, что их дитя умирает? Может быть, они хватают на улице ближайшего торговца хот-догами, вешают ему на шею фонендоскоп и уговаривают его сделать это за них, пообещав полтинник?
После нескольких часов самоедства, полудремоты и бессмысленного щелканья каналов пустейшего субботнего телевидения я набираю ее номер.
Прослушав приветствие автоответчика Айви, кладу трубку.
Зная, что у нее стоит аппарат, фиксирующий время звонка, я с трудом выдерживаю еще полчаса субботнего телевидения, а затем звоню снова и оставляю сообщение: «Эй, это Зак. Позвони мне. О’кей?»
Теперь я в капкане… Снег за окном прекратился и начинает подмораживать. Я должен дождаться ее звонка.
И я честно жду, затем, около семи, оставляю еще одно сообщение.
Айви звонит мне в восемь тридцать.
Я не беру трубку.
«Привет, это я, — говорит она. — Меня не было целый день, я ездила к Дафне…» Она перестает говорить… просто не может подыскать нужных слов, и поэтому автоответчик, посчитав, что звонок окончен, отключается.
Этот угнетающий дух театр одного актера набирает обороты, когда полчаса спустя я перезваниваю ей и снова общаюсь с автоответчиком, оставив новое сообщение.
Затем я делаю нечто, во что сам не могу поверить: нахожу в справочнике телефон ее родителей и звоню им.
Трубку снимает ее мать.
— Здравствуйте, Кэрол Купер, это Захарий Пост. Как вы поживаете?
Она забыла меня? Или дочка уже открыла ей глаза на то, каким отвратительным типом я являюсь?
— Да, Захарий, — говорит она.
— Айви дома? — спрашиваю я напрямик.
— Ее здесь нет. Она ушла к своей подруге Дафне. (Тон голоса Кэрол Купер подсказывает мне, что она еще не знает, какой я мерзкий тип. Но она могла бы разговаривать таким милым голосом и с толпой варваров, стоящей перед дверьми ее дома и потрясающей топорами и булавами.)
— Хорошо, — говорю я. — Вы не передадите ей, что я звонил?
— Но я не думаю, что она сегодня вернется домой. Она сказала, что переночует у Дафны.
— Хорошо. Я тогда позвоню завтра. Благодарю вас, миссис Купер. — Прямо как Эдди Хаскел, «одна часть сахара, девять частей крем-брюле».
Так, значит, она у подруги Дафны. Вот и чудесненько.
Я одеваюсь и иду в китайской ресторан. Снаружи темно, улицы в буквальном смысле пустынны, покрытый сажей снег лежит на автомобилях, тротуарах и мусорных баках.
Когда я расплачиваюсь с кассиром, то слышу, как кто-то говорит ему: «Она наврала», — и в ту же секунду понимаю, что это говорю я сам.
— Что? — спрашивает меня кассир.
— Она наврала, — повторяю я кассиру и самому себе. — Кэрол Купер врала по телефону. Она была дома. Айви была дома весь день. Скрывалась. Затем, когда я позвонил ее матери…
Он смотрит на меня и кивает, видимо, принимая меня за сумасшедшего.
Она звонит мне вечером в воскресенье.
— Где ты была? — спрашиваю я.
— Я была у Дафны. Я думала, что сказала тебе об этом.
— Да? Я не знаю. Наверное, забыл.
— Ты звонил моей матери? Вот это да.
— Я начал беспокоиться.
— Обо мне?
Нет. О себе!
— Да, конечно. У тебя все хорошо?
О нас. Я вдруг понимаю, что про мой уход с Лесли Ашер-Соумс никогда не будет упоминаться.
— Все в порядке. У Дафны блшая прбма с бфрндм…
Она рассказывает мне в течение пяти минут истории про свою подругу по колледжу, и я уплываю из действительности.
— Так, значит, мы увидимся завтра на работе? — спрашиваю я.
— Думаю, да.
* * *
— Я намереваюсь перевести отсюда Нолана Томлина, — сообщает мне Марк Ларкин в своем кабинете, откинувшись на спинку вращающегося кресла и положив ноги на стол.
Он держит в руке серебряный нож для вскрытия конвертов с инкрустированной рукояткой… Он что, собирается вычищать им грязь из-под ногтей?
— Куда? — спрашиваю я, сидя напротив него и согнувшись, словно от желудочных коликов.
— Ну, это забота отдела по работе с персоналом, вообще-то, разве не так? Может быть, в «Зест»? — «Зест» — это наш журнал для женщин о спорте и фитнесе. Люди иногда еще называют его «Потные».
— Да он в жизни ни разу не отжался от пола.
Марк пожимает плечами, и я продолжаю:
— И кого мы собираемся посадить на его место?
— Нутро этого здания просто кишит кандидатами. У меня есть несколько идей. Мы с Бетси уже начали обсуждать этот вопрос.
Он скороговоркой называет несколько фамилий редакционных сотрудников из других журналов.
— И мое мнение здесь не учитывается?
— Захарий, ты хочешь, чтобы Нолан остался?
— Нет, — отвечаю я, а сам думаю: «Но что, если после перевода Нолана я приду на работу, а на его месте будет сидеть Кинг-Конг в костюме „Кельвин Кляйн“, писать статью и есть лепешки из кукурузной муки?»
— Тогда чем ты недоволен? Или ты не доверяешь мне?
Я не отвечаю на этот вопрос, и он продолжает:
— Как насчет Вилли Листера? Я однажды слышал, как ты назвал его лучшим журналистом здесь.
