Я сажусь напротив хозяев на диван (на обивке изображены какие-то диковинные азиатские цветы размером с человеческое сердце) и описываю им свои приключения. Они повторяют без конца «О, боже!», а Лилия в одном месте даже произносит: «Должно быть, вы сейчас переживаете довольно трудный период вашей жизни, верно?» — на что я, вспомнив «Гиннес», пилюли и Массапикуа, отвечаю: «Ей-бо, точняк, я переживаю давольна трудный период сваей жизни!» В этот момент Тревор громко кашляет, и мячик для гольфа, свисающий с его правого глаза, подпрыгивает несколько раз.
Они предлагают мне выпить чаю, я соглашаюсь, и Лилия уплывает по персидскому ковру на кухню.
Пока ее нет, Тревор, беседуя со мной, упоминает имя Колина Тенбриджа-Йейтса.
— Вы собираетесь повидаться с ним, пока будете здесь?
Лесли говорила о визите к Колину, но идея мне кажется настолько абсурдной, что я отказываюсь от нее с ходу.
— Нет, — отвечаю я Тревору, — я вообще-то этого не планировал.
— Они с Лесли, похоже, испытывают некоторые трудности и довольно часто ссорятся по разным причинам.
«Я — одна из этих трудностей», — хочется мне выкрикнуть, с видом триумфатора подпрыгивая на диване вверх-вниз и молотя кулаками воздух.
Какой-то глухой стук доносится с кухни, и Тревор, почесывая щеки длинными пальцами, громко спрашивает жену, все ли в порядке. Она кричит в ответ, что все нормально — это она всего лишь упала.
— Да, конечно, они у них имеются, — говорю я Тревору, возвращаясь к разговору о трудностях, и медленно сползаю с дивана на пол.
— Я просто не знаю, подходит ли он ей. Временами с ней бывает так трудно, — развивает он тему, не обращая внимания на мои перемещения.
(О, господи… он себе даже не представляет, как трудно с ней бывает мне.)
Потом он спрашивает меня:
— Скажите, у вас есть другая рубашка?
Я осматриваю свою темно-синюю рубашку, половина которой стала коричневой, подернувшись рябью складок.
— Не с собой.
Лилия вплывает обратно в комнату, держа в руках серебряный чайный сервиз, являющийся наверняка семейной реликвией, которую можно продать за тысячу долларов. Я замечаю, что ее толстые икры тут и там покрыты черно-синими отметинами, по паре синяков есть у нее и на каждой руке.
— Лесли всегда была такой еще с тех пор, когда была маленькой девчушкой, Трев, — говорит она, устанавливая поднос на стол между диванами. (При этом ее полная грудь, которую Лесли не унаследовала, покачивается туда-сюда, как маятник.) — У нее это твоя черта, дар-р-рагой.
(Мать тоже произносит «дар-р-рагой»… это может быть интересно.)
На подносе наставлено столько различных предметов, что можно подумать, будто она собирается делать хирургическую операцию на моем носу: фарфоровая чашка с эмблемой, серебряный молочник со сливками, крошечная сахарница, серебряный чайник с горячей водой, оловянное блюдце с медом… и так далее.
— Как, черт возьми, со всем этим разобраться? — спрашиваю я, склоняясь над подносом и осматривая все это изобилие.
— Ты не подскажешь ему, Трев?
Тревор наклоняется вперед, и его мячик для гольфа находится всего в нескольких сантиметрах от меня: он розовый, с ямочками и морщинами. Мне хотелось бы увидеть фотографию Тревора в молодости, чтобы понять — росла ли эта вещь со временем или мячик всегда был такого размера.
Он глядит на меня и замечает, что я изучаю эту шишку; тогда я поднимаю глаза вверх и начинаю пить чай маленькими глотками. Мошкара просто облепляет мою переносицу… наверное, отходит наркоз и наложенные швы напоминают о себе.
— Вы уверены, что с вами все в порядке? — спрашивает Тревор.
Кого он спрашивает?
— Я спросил: вы уверены, что с вами все в порядке?
— Да, совершенно. Совершенно в порядке. К этому времени я говорю уже с британским акцентом и более похож на англичанина, чем принимающие меня хозяева.
Я прихлебываю чай и чувствую в нем что-то странное.
— Что за черт?..
Моя повязка развалилась, и одна ее часть плавает в чашке. Я вылавливаю ее и вижу на поверхности чая сгусток крови.
— Куда можно положить этот… пакетик?
— Я пойду в сад, — говорит Лилия.
Я держу клочок пропитавшейся чаем салфетки, будто только что выловленную рыбешку. С салфетки капает на мои брюки, и я засовываю ее в карман пиджака. Комната словно погружается в туман, превращаясь из белой в синюю.
— Знаете, мистер Ашер-Соумс, я не всегда такой… какое же слово лучше подобрать?.. неотесанный.
— Конечно нет, я полагаю.
— Это просто…
— Лесли не на шутку переживает за вас. Звонит по нескольку раз в неделю, скажу я вам.
Это хорошо. Может быть, они больше поверят ее варианту описания моей персоны, чем собственным глазам, созерцающим оригинал из плоти и крови, невменяемый и промокший насквозь, который они рады были бы немедленно депортировать не только из своей гостиной, но и из страны.
Свет падает на голову Тревора из большого окна за его спиной и придает желтушный оттенок его лысине и ушам.
— Она всегда уходит в сад, когда у вас в гостях оказывается какой-нибудь неряха? — интересуюсь я.
— Она уходит туда, чтобы побыть в одиночестве. Иногда мне кажется, что этот сад — вся ее жизнь.
— Вы знаете, что, если ваша дочь выйдет замуж за Колина Тенбриджа-Йейтса, ее монограмма будет «ЛАСТоЙ»? А если бы вы вышли, то была бы «ТАСТоЙ» а если бы ваша жена вышла, то получилось бы тоже «ЛАСТоЙ»!
— Вам, наверное, пора идти? Я запишу вам имя и адрес нашего семейного доктора. Если вы сошлетесь на нас, то, я уверен, она примет вас немедленно.
— Не… Я в порядке.
До нас доносится глухой удар из сада.
— Это Лил… Она такая неваляшка, постоянно падает.
Лесли рассказывала мне, что ее мать «падает», но я тогда подумал, что это какое-то британское сленговое словечко для обозначения приверженности чему-либо, вроде «трезвенника» или «спорщика». Но очевидно, что слово это обозначает именно то, что за ним видится, то есть слышится: она слишком часто падает.
— Лилия? — выкрикивает Тревор, поворачивая голову так, что мячик для гольфа смотрит прямо на меня. — Все в порядке? Лил?
Я начинаю отрывать небольшими кусочками развалившуюся повязку на носу.
— Вы не пьете свой чай.
— В нем кровь и всякое дерьмо. И потом, я предпочитаю кофе.
— Лилия!
Он выходит в сад, а мне хочется прилечь на диван, свернуться калачиком и подремать… что я и делаю.
Я просыпаюсь от дверного хлопка, но не поднимаюсь.
