— Ты слышал? — спрашивает меня Марджори.
— Да, мне очень жаль Байрона. Поздравляю.
— С чем? Вопрос еще не решен.
— И если они не отдадут место тебе…
— То мне придется уйти.
— Ну, тогда вперед.
— Когда настанет время отдирать пластырь с твоего носа, — предлагает она, — позови меня.
Лесли даже не подозревает о том, насколько благоволит к ней фортуна. Она поспешила в Англию, чтобы оплакать кончину матери, которую похоронят вместе с ее садовыми инструментами и горстью земли из сада (как будто вокруг нее будет мало земли). Перед отъездом Лесли прислала мне письмо по электронной почте, в котором поблагодарила за розы, отправленные ее отцу. (Какие розы? Я посылал ему розы?)
Я думаю, что после того, как ее мать будет предана земле, которую она так сильно любила, Тревор расскажет дочери полную версию этой истории, выпив несколько порций джин-тоника «Танкерей» за блюдом вареных угрей в баре какого-нибудь роскошного отеля.
А бледный стервятник Колин Тенбридж-Йейтс будет кружить неподалеку.
— Итак? — спрашивает Вилли.
— Что?
— Колись… как там Англия?
— Такая же, какой я покинул ее много лет назад.
— Но ты ее никогда не покидал.
Я подробно рассказываю обо всем, что произошло, и сообщаю напоследок, что теперь у меня достаточно анальгетиков, чтобы свалить нескольких слонов.
— Проверка фактов может быть веселым занятием, — говорит Вилли бесцветным голосом.
Мы разговариваем возле окна, выходящего на небоскреб Крайслер-билдинг, и смотрим, как солнце играет лучами на головах серебряных орлов.
— Почему бы тебе просто не совершить достойный поступок? — спрашиваю я.
— Какой? Сделать харакири на всеобщем собрании?
— Нет, уйти. Просто уйти и все начать сначала.
— Нет. Им придется меня уволить.
Но требуется много времени, чтобы человека официально уволили из «Версаля». Существует много других способов избавляться от неугодных людей: понижение в должности, переводы, переназначения. Именно это они сейчас творят с Вилли: вынуждают либо уволиться, либо потерять лицо. Это похоже на богатую семью с ненормальным ребенком в ней: сделать лоботомию
[23], законопатить его в дальний дурдом и никогда больше не вспоминать о нем.
— Как думаешь, кто будет твоим новым соседом по кабинке? — спрашивает он меня. — Может, Айви Купер?
— Ты, наверное, смеешься надо мной! Разве это возможно?
— Не знаю. Я уверен, что в «парке задниц» полно достойных кандидатов на это место.
— Да, именно, там они и меня нашли. Но захотят ли они продвигать Айви так быстро?
— Ну, она же ходила в престижную школу, ты помнишь об этом?
Найтингейл-Бэмфорд! Я мог попасться в эту ловушку…
Ни с того ни с сего Вилли вдруг говорит:
— По крайней мере, я хорошо вооружен…
Поймав мой вопросительный взгляд, Вилли добавляет:
— Только в целях самообороны, уверяю тебя. И я купил себе новый телевизор.
Я ничего не говорю, но представляю себе, как он сидит в кресле в темноте каждую ночь, лицом к входной двери, и ждет, когда постучат, или когда полоску света под дверью пересечет тень, или скрипнет половица. Может быть, он думает, что ФБР, или ЦРУ, или интергалактическая полиция снов может вломиться к нему в любой момент. Может быть, он видит загадочные письмена в потрескавшейся краске на потолке.
— Ты все еще думаешь о том, чтобы прикончить Марка Ларкина? — спрашиваю я.
— Так же, как и раньше. Этот ублюдок послал в Англию тебя, а не меня, а затем достал для меня билет в один конец до заброшенной деревни неудачников Палукавиль.
— Он знает, что я не учился в Ливерпульском университете. Он знает цену всем россказням о моей семье, знает, что все — чистой воды выдумка.
— Как мы это сделаем?
— У тебя однажды возникла идея, помнишь, когда мы разговаривали о Пивном путче? Ты сказал тогда что-то об отравлении или еще о чем-то.
— Да, отравление подходит. Передозировка чего-нибудь. Эй! У тебя ведь сейчас куча обезболивающих!
— Но как быть с полицией? Если он примет пятьсот доз «Перкосета»…
— Мы сделаем так, чтобы все выглядело как самоубийство, — рассуждает он.
— Легко строить планы на бумаге. А как мы это сможем провернуть?
— Просто заставим его сначала написать предсмертную записку.
Я думал об этом на борту самолета, возвращаясь из Англии домой. Но хочу, чтобы Вилли был уверен, что мы придумали это вместе… или что придумал он.
— Это будет не сложно. Его записки расклеены по всему этажу, — говорит Вилли.
Он уже начал действовать.
Если бы только он не нравился мне так сильно…
* * *
Если не считать кратковременной попытки сожительства с одной стюардессой, которую вышибли из служебной квартиры, я никогда раньше не жил под одной крышей с женщиной. Но мне нравится, что Лиз живет сейчас у меня. (Она спит на диване в гостиной, а я — на своей кровати.) Если я просыпаюсь первым, то готовлю кофе и для нее, а она иногда приносит мне апельсиновый сок. Мы по очереди ходим за «Таймс». И вообще приятно по утрам слышать ее голос вместо своего недовольного ворчания и фырканья.
Иногда звонит ее муж. Я всегда в таких случаях выхожу из комнаты. И Олли тоже звонит… я догадываюсь, что это он. Лиз тогда уходит с телефоном в угол и принимает тоскующий вид. Полагаю, что их отношения остыли, а Олли рассчитывал на какую-то более длительную связь и теперь не особо доволен ролью покинутого воздыхателя. (Она до сих пор не знает, что я про них знаю.)
На работе есть промежуток времени, обычно между половиной пятого и половиной шестого, который я называю «Часом разговоров об ужине». Мужья, жены, подруги и друзья звонят друг другу, чтобы обсудить планы на вечер: когда, мол, вернутся домой, что будут есть, какой фильм смотреть, и так далее. Этот момент всегда можно определить, лишь взглянув на человека: ноги на столе, на лице мечтательная улыбка, рука машинально черкает какие-то каракули в ежедневнике. Мы с Лиз занимаемся этим теперь вместе, и это забавно — играть в семейную жизнь: я звоню ей, либо она звонит мне (хотя мы сидим всего через четыре перегородки друг от друга), а дальше решаем, отдадим ли сегодня предпочтение китайской кухне или итальянской.
Это похоже на полигонные испытания семейной жизни. Но я знаю, что, когда она начнется на самом деле, не все пойдет так гладко.
* * *
Я сижу за своим рабочим столом и, вне себя от бешенства, гляжу на свой вариант правки, который Марк Ларкин практически уничтожил. Он переделал статью полностью, изменил даже шрифт, который я использовал (вот скотина!), не оставил почти ни одного слова нетронутым, а еще насовал выражений и словечек, которые я ни за что не стал бы использовать, даже если бы мне заплатили (а ведь мне кто-то платит): «повеса», «недовольная гримаса», «пользующийся дурной репутацией» и тому подобное. Это Письмо главного редактора, которое я написал в духе июнь-прошел-все-кончено. Пока я собираюсь с мыслями, чтобы пойти к нему и закатить скандал, он появляется в дверном проеме, говорит, что ушел на обед, и исчезает.
