— Выражайся яснее, — поторопил его император.
— Эта гидра, это чудовище, — продолжал Пушкин, — самоуправство административных властей, развращенность чиновничества и подкупность судов. Россия стонет в тисках этой гидры, поборов, насилия и грабежа, которая до сих пор издевается даже над высшей властью. На всем пространстве государства нет такого места, куда бы это чудовище не досягнуло, нет сословия, которого оно не коснулось бы. Общественная безопасность ничем у нас не обеспечена, справедливость в руках самоуправств! Над честью и спокойствием семейств издеваются негодяи, никто не уверен ни в своем достатке, ни в свободе, ни в жизни. Судьба каждого висит на волоске, ибо судьбою каждого управляет не закон, а фантазия любого чиновника, любого доносчика, любого шпиона.
Что ж удивительного, ваше величество, если нашлись люди, готовые свергнуть такое положение вещей? Что же удивительного, если они, возмущенные зрелищем, униженного и страдающего Отечества подняли знамя сопротивления, разожгли огонь мятежа, чтоб уничтожить то, что есть и построить то, что должно быть: вместо притеснения — свободу, вместо насилия — безопасность, вместо продажности, вместо произвола — покровительство законов, стоящих надо всеми и равного для всех!
Вы, ваше величество, можете осудить развитие этой мысли, но не можете не признать в ней порыва благородного. Вы могли и имели право покарать виновных, в патриотическом безумии хотевших повалить трон Романовых, но я уверен, что, даже карая их, в глубине души вы не отказали им ни в сочувствии, ни в уважении. Я уверен, что если государь карал, то человек прощал!
— Смелы твои слова, — сказал государь сурово, но без гнева. — Значит, ты одобряешь мятеж, оправдываешь заговорщиков против государства? Покушение на жизнь монарха?
— О нет, ваше величество! — вскричал поэт с волнением. — Я оправдываю только цель замысла, а не средства. Ваше величество умеете проникать в души, соблаговолите проникнуть в мою душу, и вы убедитесь, что все в ней чисто и ясно. В такой душе злой порыв не гнездится, а преступление не скрывается!
— Хочу верить, что так, и верю, — сказал Николай Павлович, смягчая тон. — У тебя нет недостатка ни в благородных побуждениях, ни в чувствах. Но тебе не достает рассудительности, опытности. Видя зло, ты возмущаешься, содрогаешься и легкомысленно обвиняешь власть за то, что она сразу не уничтожила зло и на его развалинах не поспешила воздвигнуть здание всеобщего блага. Знай, критика легка и искусство трудно: для глубокой реформы, которую Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он не был тверд и силен. Ему нужно соединение людей времени. Нужно соединение всех высших духовных сил государства в одной великой передовой идее; нужно соединение всех усилий и рвений в одном похвальном стремлении к принятию самоуправления в народе и чувства чести в обществе. Пусть все благонамеренные, способные люди объединятся вокруг меня, пусть в меня уверуют, пусть самоотверженно и мирно идут туда, куда я поведу их, и гидра будет побеждена! Гангрена, разъедающая Россию, исчезнет! Ибо только в общих усилиях — победа, в согласии благородных сердец — спасение.
Что же до тебя, Пушкин, ты свободен. Я забываю прошлое, давно уже забыл. Не вижу перед собой государственного преступника, вижу лишь человека с сердцем и талантом, вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание — воспламенять души вечными добродетелями и ради великих подвигов. Теперь… можешь идти! Где бы ты ни поселился, — ибо выбор зависит от тебя, — помни, что я сказал и как с тобой поступил, служи родине мыслью, словом и пером. Пиши для современников и для потомства, пиши со всей полнотой вдохновения и совершенной свободой, ибо цензором твоим — буду я.
Перекинувшись еще несколькими обязательными фразами, отдав должное вежливости, собеседники нашли интересующую обоих тему — литературу. Николай Павлович поинтересовался, чем сейчас занят поэт и, выслушав его подробный рассказ, сказал:
— Интересно, интересно! Ты присылай мне, если это не затруднит. Я с удовольствие почитаю. Выскажу свое мнение.
— Буду рад иметь такого читателя, — кивнул поэт.
— Не радуйся особо, — шутливо повел рукой император. — Я буду справедливым, но строгим читателем.
Пушкин развел руками.
Несмотря на доброжелательный тон беседы, заданный Николаем Павловичем, он чувствовал себя с ним стесненно. Виной тому молва, закрепившаяся за императором после разгона мятежников. Говорили, что он сам из пушек расстреливал бунтовщиков.
— Скажи, положив руку на сердце, что бы сделал ты, если бы 14 декабря оказался в Петербурге? — спросил, неожиданно сменив тему, император.
— Встал бы в ряды мятежников, — не раздумывая, ответил Пушкин.
— Если бы ты мне сказал что-либо иное, — задумчиво проговорил Николай Павлович, — я бы обнаружил в тебе лгуна. А я их, как и предателей, не переношу.
— Ваше величество! — Пушкин после похвальных слов в его адрес осмелел. — Я всегда говорю, что думаю. Может с возрастом стану хитрее, а пока…
— Ты и с возрастом будешь прямодушен, — усмехнулся император. — Поэты душой не стареют и умом тоже.
Пушкин улыбнулся.
Они поговорили еще с полчаса об истории государства российского, искусстве, архитектуре, находя похожесть мнений.
Прощаясь с поэтом, государь сказал ему:
— Довольно ты подурачился, надеюсь, теперь будешь рассудителен, и мы с тобой ссориться не будем. Ты будешь присылать ко мне все, что сочинишь; отныне я сам буду твоим цензором.
55
* * *
Проводив до двери взглядом фигуру поэта, император записал: «Пригласить Бенкендорфа. Обсудить с ним цензуру произведений Пушкина». Встал с кресла. Прошелся по комнате. Теперь, следуя праздничному распорядку, ему надо было пройти к императрице, чтобы проследовать с нею в Успенский собор.
Николай Павлович направился было к двери, как из памяти неожиданно всплыло сегодняшнее видение. Он так и отметил для себя — видение, потому что не мог объяснить удивительного сходства девушки, повстречавшейся с ним на Девичьем поле, возле павильона для императорской фамилии, с той, которую видел 14 декабря на Сенатской площади. Она была одета в дорогие наряды и шла в сопровождении нескольких человек прислуги, а та, что была на площади, больше походила на курсистку, семинаристку.
Он вернулся к столу. Но садиться в кресло не стал, обошел стол и вернулся к двери.
— Что это я? — подумал Николай Павлович. — Неужели со мной такая неуверенность случилась из-за какой-то молоденькой барышни?
