На обороте ее письма Рылеев написал: «Святым даром Спасителя мира, я примирился с Творцом твоим. Чем же возблагодарю я Его за это благодеяние, как не отречением от моих заблуждений и политических правил. Так, государь! Отрекаюсь от них чистосердечно и торжественно. Ты просишь, — писал далее Рылеев, — чтобы я наставил тебя, как благодарить его. Молись, мой друг, да будет он иметь в своих приближенных друзей нашего любезного Отечества и да осчастливит он Россию своим царствованием».
58
Спустя два дня, в именины дочери Рылеева, императрица Александра Федоровна прислала ей тысячу рублей.
В Петропавловской крепости у коменданта генерал-адъютанта Сукина хранилась собственноручная переписка императора.
«Присылаемого Рылеева, — писал государь, — посадить в Александровский равелин, но не связывать рук; дать ему бумагу для письма, и что будет писать ко мне собственноручно, мне приносить ежедневно».
«Так как Батеньков больной и раненый, то облегчить его положение по возможности».
«Присылаемого Сергея Муравьева посадить под строгий арест по усмотрению. Он ранен и слаб; снабдить его всем нужным. Лекарю велеть сейчас осмотреть и ежедневно делать должный осмотр и перевязку».
Всем арестованным и заключенным приказано было давать улучшенную пищу, табак, книги религиозно-нравственного содержания, разрешено допускать священника для духовных бесед и не воспрещалось переписываться с родными, конечно, не иначе, как через коменданта.
Император достал с ящика стола папку. Полистал ее и извлек на свет листок бумаги, исписанный неразборчивым почерком. Ему не надо было утруждать себя чтением, письмо Никиты Муравьева Николай Павлович знал наизусть: «Поверьте, милостивый государь, что где бы я ни находился и какой бы участи ни подвергался по своей вине, я не перестану благословлять вашей благости за то, что вы не отказали мне в единодушном утешении, которое я мог иметь. Отец наш небесный да воздаст вам сторицей за сие благодеяние. Уповая на великодушие ваше, прилагаю письма к матери и жене. С чувством искреннего раскаяния и глубочайшей благодарности остаюсь навсегда верноподданным. Никита Муравьев».
Благодарности приходили не только от арестантов, но и от их семейств. Николай Павлович хотел знать в подробности положение и домашнюю обстановку ближайших родственников всех мятежников, кои были преданы верховному уголовному суду. На этом основании были отобраны справки от всех губернаторов, в губерниях которых жили или сами преступники или их родственники. По получении этих сведений все семейства были разделены на шесть разрядов: 1) живущие бедно; 2) имеющие нужду во вспомоществовании; 3) не имеющие нужды во вспомоществовании, но в содействии по некоторым домашним обстоятельствам; 4) состояния посредственного; 5) богатые и 6) о коих не получено было вовсе сведений или получены неверные.
Получив список, император приказал немедленно окончить все тяжебные дела, если таковые имелись в судах, и оказать пособие по первому разряду семейств, живших бедно. Так подполковник Берстель имел жену и 6 человек малолетних детей. Государь приказал принять малышей в казенные заведения, а жене дать вспомоществование в 500 рублей, которое должно выдаваться в течение 10 лет. Дети барона Штейнгеля и фон-дер-Бригена были распределены по казенным заведениям. Два брата Кюхельбекеры имели мать в преклонных летах. Ей тоже была оказано помощь.
Матери гвардейского генерального штаба прапорщика Палицына пожаловано единовременно 3000 рублей. Женам полковников Тизенгаузена и Янтальцева — по 1000 рублей единовременно, а матери Янтальцева — 1500 рублей. Всем трем женщинам наказано выдавать в течение 20 лет по 500 рублей в год. Точно такие же пенсии и на такой же срок были назначены матерям Корниловича, Дивова и князя Щепина-Ростовского.
Своей милостью император не обошел и главных деятелей тайного общества. Так матери братьев Бестужевых была назначена ежегодная пенсия в 2000 рублей с тем, чтобы она продолжалась и после ее смерти сестрам преступников.
59
«Если государь карает, то человек прощает», — вспомнилась ему еще одна фраза Пушкина. Николай Павлович произнес ее вслух.
«Звучит красиво, — согласился он и увлеченный потоком мыслей, давно выпирающих на свободу, предался размышлениям: — И в книжке хорошо употребить такую фразу. Но для императора такое раздвоение пагубно. Да разве я мог себе позволить… Неужели все, что я делаю для облегчения жизни ни в чем, не повинных матерей, жен, сестер мятежников, воспринимается как слабость, как человеческая уступчивость? И как человек, и как государь во всех этих случаях я поступал по справедливости, оказывая вспомоществование тем, кто остался в беде по вине их родных, преступивших закон. Здесь Пушкин не прав. Он поэтизировал мой образ. Я живу и действую, как единство человека и правителя. Так было, когда я на Сенатской площади отдавал приказ стрелять картечью в своих солдат, взбунтовавшихся против власти, и когда отказался помиловать приговоренных к смертной казни пятерых главарей преступного сообщества. В одинаковой мере как государь и как человек я благодарю Бога за то, что судьбой мне было уготовано такое испытание, как мятеж. Ибо не будь его 14 декабря, он бы продолжал тлеть, разлагая общество, затягивая в водоворот событий все новых и новых граждан. Не будь 14-го декабря, я бы не решился на реформирование административного аппарата, пересмотр свода законов ввиду переменившихся обстоятельств и спрятал бы в дальний угол мысль об освобождении крестьян, как это сделал мой старший брат, император Александр Павлович, после столь бурного обсуждения этой темы при вступлении на престол. Я благодарю Бога, что он выбрал меня в этот исторический момент, дал мне знания, разум и желание сделать как можно больше для процветания империи».
* * *
Встречи со Сперанским, которому было поручено разобраться с документами, оставшимися после императора Александра I в незавершенном виде, проходили у Николая Павловича часто. Император между тем начал замечать, что Михаил Михайлович последнее время стал сдавать. Он приходил к государю, бывало, совсем по пустякам, осторожничал в выводах, предложениях.
Председателем будущего Комитета предполагалось назначить министра внутренних дел графа Кочубея, но император полагал, что негласным двигателем станет Сперанский. Он мог сделать его не только главной пружиной комитета, но и направить к некоторым из прежних своих организационных идей. Однако время шло, а идей у Сперанского не появлялось, зато вопросов становилось все больше и больше.
Вот и опять он появился с понурой головой.
— Что теперь? — спросил раздраженно император.
— Записку принес, — ответил односложно Михаил Михайлович.
— Читай, — махнул рукой Николай Павлович.
Сперанский прошел к столу, разложил веером цветные листки бумаги и принялся глухим сиплым голосом читать:
