Николай Павлович долго стоял, вглядываясь в ниши между колоннами, в которых разместились образа, написанные именитыми художниками Академии художеств. Потом подошел к одному образу, к другому. Всматривался в них, отходил, и снова возвращался, в раздумье покачивая головой. Все присутствующие в храме, затаив дыхание, ждали, следя за движениями государя, его лицом.
Государь резко повернулся, нашел настоятеля и громко спросил:
— Где глаза твои были?
Резкий грудной голос императора эхом отдался от сводов собора и затих где-то далеко под куполом.
— Днем все хорошо виделось, ваше величество, ей-Богу! — воскликнул ошеломленный священнослужитель.
— Помнишь, Александр, — он обернулся к сыну. — Я тебе как-то говорил, что во всей России только ты да я не воруем. Так оно и выходит.
— Ваше величество, разрешите сказать, сия тень от иконостаса. Он у нас необыкновенный. Образа я видел, они чудесные… — попытался оправдать художников настоятель, заметив, как император приближается еще к одному образу.
— Сказываешь, тень? — Николай Павлович задумался, посмотрел на иконостас, перевел взгляд на ближайший к нему образ. — Ежели так, то я должен видеть оную, а не наблюдаю ее, зато плохую работу различаю.
— Вы бы днем, ваше величество, глянули… — попытался робко защитить мастеров настоятель.
— Хорошая картина, она при любом свете выглядеть должна достойно, — возразил император и, пройдя несколько шагов вдоль стены, указал рукой на нишу, где из темноты выступал образ Святого Николая. — Сему образу святого ничто не мешает. И я ничего против не имею.
— Сия работа господина Егорова, — поспешил доложить священнослужитель.
— Похвально, — кивнул император.
— Если бы не иконостас, то и другие… — настоятель сложил руки к подбородку.
— Убрать, чтобы глаза мои больше их не видели, — резко оборвал его государь и направился к выходу, увлекая за собой Александру Федоровну и цесаревича Александра.
На следующий день в Академию наук поступит императорское повеление: «Объявить гг. художникам, писавшим образа в церкви св. Троицы, что в Измайловском полку, а именно: ректору Шебуеву и г-ну профессору Егорову, что его величество остался весьма недоволен образами их, как и в отношении колорита, так и самой рисовки; и только один из них — образ св. Николая, писанный Егоровым, изволил найти сносным… Объявить прочим художникам, что и их образа равномерно дурно написаны, вследствие сего его величество высочайше повелеть соизволил ректору Шебуеву, профессору Егорову и прочим художникам, писавшим образа в иконостас в церковь св. Троицы, за худое исполнение заказанной им работы объявить от имени его величества выговор и с присовокуплением, что писанные ими образа делают им стыд, и внести приговор сей в протокол Академии».
Он не принимал никаких объяснений и требовал наказать художников — вернуть аванс. Строительная компания по указанию государя вознамерилась взыскать с Шебуева 8000 рублей, с Егорова — 12000 рублей и с Сазонова — 2500 рублей. И это притом, само исполнение картин требовало больших затрат и материалов — красок, холстов, кистей, реквизита и оплаты натурщикам. Профессоры и академики были в отчаянии. Ректор Академии художеств Василий Шебуев, который давал когда-то уроки Николаю Павловичу заболел и слег.
Многие художники и люди, понимающие в искусстве, пытались объяснить причину неудачи. Иконы, дескать, были помещены в нишах между колонн и затенены от верхнего света карнизом антаблемента. Вогнутая форма иконостаса давала возможность фронтального обзора только Царских врат с круглой иконой над ними и икон у центральных колонн. Боковые же иконы почти не были видны государю за колоннами иконостаса и арки.
111
С государем спорить никто не осмелился. Часть полотен пришлось заменить.
* * *
Еще ранее, в декабре 1833 года Пушкин тоже не осмелился спорить с государем, когда был пожалован камер-юнкером. Поэт неожиданно узнал об этом на балу у графа Алексея Федоровича Орлова. В дневнике 1 января 1834 года поэт лаконично и язвительно записал: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам…) Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством? Доволен, потому что Государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным, а по мне, хоть в камер-пажи, только б не заставляли меня учиться французским вокабулам и арифметике».
112
Благодарить за пожалование Пушкин демонстративно не стал. 17 января 1834 года поэт сделал в дневнике помету о встрече с царем на балу у Бобринских: «Гос. [ударь] мне о моем камер-юнкерстве не говорил, а я не благодарил его».
113
Однако поэту все же пришлось обратиться к Николаю Павловичу. 28 февраля 1834 года, после очередной встречи с императором, он написал: «Я представлялся. Государь позволил мне печатать Пугачева; мне возвращена моя рукопись с его замечаниями (очень дельными). В воскресение на бале в концертной, Государь долго со мной разговаривал. Он говорил очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения».
Позднее, 6 марта, он добавил еще одну запись: «Царь дал мне взаймы 20000 на печатание Пугачева. Спасибо».
114
После этого поэт не прибыл на празднование совершеннолетия наследника цесаревича Александра. В августе 1834 года Пушкин намеренно уехал из Петербурга за пять дней до открытия Александровской колонны, чтобы не присутствовать на торжественной церемонии.
Несколько ранее, 3 июня, в дневнике поэта появляется малоприметная запись: «Обедали у Вяземского — Жуковский, Давыдов и Киселев. Много говорили об его управлении в Валахии. Он, может, самый замечательный из наших государственных людей, не, исключая и Ермолова, великого шарлатана».
115
* * *
Генерала Киселев отличился во время русско-турецкой войны. После ее окончания государь возложил на Павла Дмитриевича организацию управление в Молдавии и Валахии. Киселев оставался в Яссах до назначения Портой Стурдзы господарем молдавским, а Гики — валахским.
По возвращении генерала в Петербург, государь с интересом выслушал его доклад о порядках, установленных им в Молдавии и Валахии, об устройстве быта крепостных крестьян, реформе крепостного права. Государь поинтересовался мнением графа о распространении опыта его реформ на территории империи.
Они имели те же идеи, питали те же чувства в разрешении крестьянского вопроса, чего не понимали министры. Государь долго говорил с Киселевым, они склонялись к мысли, что преобразование крепостного права является необходимейшим делом. Николай Павлович жаловался на своих чиновников. Ни в одном из них он не находил прямого сочувствия. Да что там чиновники, в семействе его многие были против такой идеи.
