Щека Киятковского дернулась.
— Вы подозреваетесь в проведении шпионажа в пользу Польши, — ответил он.
— Ах вот оно что! Действуете, значит, по старому принципу: был бы человек, а дело состряпать всегда можно. В самом деле, а кто у нас ни в чем не виноват? Все виноваты в чем-нибудь…
И обращаясь уже не к следователю, а к Борисову, спросил:
— И что… у вас уже есть доказательства, что я — польский шпион?
— Пока нет, — растерялся оперработник, — но…
Он вдруг замялся, поняв, что сказал не то, и, не зная как выкрутиться, вопросительно посмотрел на Киятковского.
— Но мы найдем их, — подсказал тот, — как только произведем у вас обыск.
Убедившись, что перед ним юридически безграмотные, но с большими правами люди и что вступать с ними в спор бессмысленно, Ильинский, горько усмехнувшись, бросил:
— Ну-ну… ищите. Но только в моем присутствии. Иначе это будет произвол.
Во время обыска ничего компрометирующего у Ильинского не нашли. Изъяли лишь вырезки из газет, его первые литературные произведения: «В тюрьме», «Бояровцы», «Ублаготворители», переписку с Л. Н. Толстым, А. М. Горьким, В. Д. Бонч-Бруевичем, В. Я. Брюсовым, Д. И. Шаховским. После обыска его доставили на Лубянку, но на допрос вызвали лишь через два дня. За это время в кабинетах Лубянки самым тщательным образом продумывалась тактика допроса, поскольку было ясно, что голыми руками Ильинского не взять.
Из материалов архивного следственного дела№ 14730
Ильинский Игорь Владимирович, 1880 года рождения, уроженец г. Петрограда, русский, беспартийный, окончил Тульскую гимназию и юридический факультет Московского университета, место работы—зав. культурно-просветительным отделом Главземхоза.
Из протокола допроса:
«1. Чем занимался: а) до войны 1914 г. — был присяжным поверенным; б) с 1914 до февральской революции 1917 г. — работал в земском Союзе; в) где находился и что делал в 1917 —работал в Минске и Петрограде в Комитете по объединению общественных организаций; г) после октябрьской революции 1917 г. — занимался вопросами народного образования и культурно-просветительной работы в Главземхозе России.
2. Политические убеждения — в каких-либо партиях не состоял. Знаком был лично с Львом Николаевичем Толстым, находился под его большим влиянием, что не могло, вполне естественно, не отразиться на моем последующем миропонимании. Исповедую и симпатизирую политическому строю, при котором человеческая личность независимо от классовой принадлежности и сословий могла бы наиболее полно и гармонически развиваться.»
Далее в разделе «Показания»» другим почерком приписано:
…..гражданин Ильинский подтвердил факт знакомства с Мазуриным А. В. — организатором шпионской группы, в которую входят Бонч-Богдановский А. М., Ледашков А. И. и Поляков С. М. Через сотрудников польской миссии в Москве они вели передачу в Польшу военных секретов и экономических сведений, прикрываясь торгово-комиссионным кооперативом. Сбор и передача такой информации могла быть неосознанной.
Ильинский дал также показания о своей переписке с польским адвокатом Ледницким и о встречах в польской миссии с неким Щигельским…»
В материалах дела нет ни протоколов очных ставок, ни вещественных доказательств, ни свидетельских показаний других «соучастников». Естественно, что юрист Ильинский категорически отказался подписывать полуграмотно составленный протокол допроса. Невзирая на это, уполномоченный КРО ГПУ Борисов, руководствуясь «революционным правосознанием», вынес постановление о предъявлении ему обвинения в содействии польскому шпионажу. В ответ на это Ильинский написал С. В: Пузицкому[В 1922 году— помощник начальника контрразведывательного отдела ГПУ.} заявление:
«30 мая 1922 года я был лишен свободы и заключен во внутреннюю тюрьму ЧК на Лубянке. 2 июня мне предъявлено обвинение «в неумышленном, несознательном содействии шпионажу в пользу Польши». Заметьте, с какой анекдотической формулировкой выражено мне обвинение! А подтверждением проводимому мною шпионажу являлась, якобы, моя переписка с Ледницким, и также встреча в миссии с Щигельским. Было бы неестественным, если бы я ни разу с 1917 г. не написал своему бывшему патрону по адвокатуре, в кабинете которого я проработал восемь лет. Не менее естественно и то обстоятельство, что я ходил однажды в польскую миссию, желая повидать знакомых мне по работе у Ледницкого-Уодко и Щигельского. Я считаю, что нет ничего странного, что у меня оказались знакомые из польской миссии в Москве.
Неужели для предположения о том, что Ильинский может быть шпионом, достаточно лишь одного знакомства с поляками? Такое в следственной практике, пожалуй, редко встретишь! Но тем не менее признать все это мне предлагалось на допросах трижды: 2, 8 и 14 июня. Естественно, я категорически отрицал подобные предположения, неоднократно высказывал просьбу о предоставлении возможности ознакомиться с какими-либо данными о моей шпионской деятельности, дабы я мог их опровергнуть или согласиться с ними. В противном случае предъявленное мне обвинение равносильно отсутствию такого обвинения, а мое бездельное сидение в этих четырех стенах—без возможности работать на пользу русского народа, Российского государства и своей семьи, — нельзя оправдать никакими политическими и иными соображениями. Посему прошу приобщить мое заявление к последнему протоколу допроса от 14 июня с. г. и освободить меня.
Ильинский 15.VI.22 г.»
На двух отдельных страничках, приобщенных к делу, Ильинский дал пояснения следователю Киятковскому в отношении «руководителя шпионской группы» А. В. Мазурина:
«С ним я познакомился в Земском Союзе и находился в первое время в неприязненных отношениях. Лишь впоследствии, в 1918 году я убедился, что под грубой внешностью этого человека скрывается доброе, отзывчивое сердце.
Обвинение такого человека в шпионаже я могу объяснить только гнусным доносом или недоразумением. В шпионаже, каков бы он ни был и ради чего бы он ни делался, есть что-то грязное и гнусное, а на такую роль А. В. Мазурин не способен, да и все его интересы совершенно чужды подобных политических областей…»
В тот же день на свидании с женой Ильинский передал ей короткое письмо, в котором сообщал:
«…Фамилии лиц, которых мне называли на допросе, абсолютно чужды какому бы то ни было шпионажу и политике. А тем более подвергать беспокойству таких «божьих коровок», как Мазурин, я считаю бесчестным…»
После передачи этого письма на волю в ГПУ посыпались обращения от тех людей, кто хорошо знал Ильинского. Вот некоторые из них:
«В президиум ГПУ от члена РКПБ(б) Дроздова Андрея Сергеевича.
Поручительство.
Во внутренней тюрьме Лубянки находится Ильинский Игорь Владимирович. Означенного я знаю как человека, вполне лояльно относящегося к советской власти, и потому прошу освободить его под мое поручительство. Я принимаю на себя полную ответственность в случае, если он попытается скрыться от суда и следствия.»
