– Пока нет.
– Боже, вот бы мне так болтать по-кантонски, как ты и дети. Я бы сказала этой старой гарпии, чтобы она держала свои суеверия при себе: она сама плохое влияние.
– Она за детей жизнь отдаст.
– Я знаю: она твоя ганьсунь, почти что вырастила тебя и считает, что послана клану Данроссов Богом. А по-моему, она сварливая, противная старая сука, и я терпеть ее не могу. – Пенелопа мило улыбнулась. – Я слышала, эта американка красивая.
– Не красивая, а привлекательная. Дает Эндрю прикурить.
– Могу себе представить. Леди, рассуждающая о бизнесе! Куда мы идем в этом нашем огромном мире? Ну и как она, ничего?
– Пока трудно сказать. Но человек очень неглупый. Она… несомненно, с ней будет кое в чем неловко.
– Ты сегодня вечером видел Адрион?
– Нет, а что такое? – По тону он сразу понял: что-то не так.
– Она опять залезла ко мне в шкаф: половины моих лучших нейлоновых чулок как не бывало, остальные разбросаны, все шарфики перемешаны в кучу, моей новой блузки нет, и новый пояс исчез. Стащила даже мои лучшие туфли от Эрме… Этот ребенок просто беда!
– Девятнадцать лет – это уже совсем не ребенок, – устало проговорил он.
– Она просто беда! Сколько раз я ей уже говорила!
– Я побеседую с ней еще раз.
– Это ничего не даст.
– Я знаю.
Пенелопа рассмеялась вместе с ним:
– Она такая зануда.
– Вот. – Он вручил ей изящную коробочку. – Поздравляю с двадцатилетием!
– О, спасибо, Иэн. Твой подарок внизу. Тебе… – Она остановилась и открыла коробочку. Внутри лежал резной яшмовый браслет. Яшма, оправленная в серебряную филигрань, очень изящная, очень старинная, коллекционная работа. – О, какая прелесть, спасибо тебе, Иэн. – Она надела браслет на руку поверх тонкой золотой цепочки, но, как он ни прислушивался, в ее голосе не прозвучало ни подлинного восхищения, ни настоящего разочарования. – Красота. – Наклонившись, она коснулась губами его щеки. – Спасибо тебе, дорогой. Где ты его достал? На Тайване?
– Нет. Здесь на Кэт-стрит. У Вонг Чунькита, он да…
Дверь распахнулась, и в комнату влетела девушка. Высокая, стройная и невероятно красивая, она проговорила, задыхаясь:
– Надеюсь, ничего, что я пригласила сегодня одного молодого человека. Он позвонил и сказал, что придет. Он будет попозже, но я думаю, это ничего. Он классный. И очень клевый.
– Боже милостивый, Адрион, – мягко проговорил Данросс, – сколько раз я просил тебя стучаться, прежде чем ты ворвешься сюда, и нельзя ли говорить по-английски? Что это еще, черт возьми, за «клевый»?
– Хорошо, здорово, круто, клево. Извини, папа, но ты на самом деле здорово отстал, потому что «крутой» и «клевый» в ходу даже в Гонконге. Ну, до скорого, пора лететь, после приема поеду гулять – буду поздно, так что не…
– Постой мин…
– Это же моя блузка, моя новая блузка! – не выдержала Пенелопа. – Адрион, сними ее сейчас же! Я сто раз тебе говорила, чтобы ты не залезала ко мне в шкаф, черт возьми.
– Ну, мама, – так же резко отвечала Адрион, – она же тебе не нужна. Неужели нельзя взять на один вечер? – И тут же сменила тон: – Пожалуйста? Ну пожалуйста? Пап, ну поговори с ней. – Она перешла на прекрасный кантонский, на котором говорят ама: – Досточтимый Батюшка… прошу помочь вашей Первой Дочери достичь недостижимого, или я буду плакать, плакать, плакать, о-хо… – Потом, на одном дыхании, опять по-английски: – Мама… она же тебе не нужна, а я буду аккуратна, правда. Пожалуйста?
– Нет.
– Ну ладно тебе. Я буду аккуратна, обещаю.
– Нет.
– Мама!
– Ну, если ты об…
– О спасибо. – Девушка просияла, повернулась, вылетела из комнаты, и дверь с шумом захлопнулась.
– Господи боже мой, – мрачно сказал Данросс, – ну почему, черт возьми, всегда получается, что дверь за ней так хлопает!
– Ну, сейчас, по крайней мере, это было сделано не специально, – вздохнула Пенелопа. – Думаю, еще одну такую осаду мне не выдержать.
– Мне тоже. Слава богу, Гленна благоразумна.
– Это лишь временное явление, Иэн. Она вся в отца, как и Адрион.
– Хм! Неужели у меня такой скверный характер? – нахмурился он. – А раз уж мы затронули этот предмет, то я молю Бога, чтобы Адрион нашла кого-нибудь поприличнее, а не какого-нибудь кретина, как обычно! Кого она собирается привести?
– Не знаю, Иэн. Я об этом тоже впервые слышу.
– Всегда просто ужас какой-то! Ее выбор мужчин потрясает. Помнишь этого болвана с головой как дыня и руками питекантропа, в которого она была «безумно влюблена»? Господи Иисусе, ей тогда было всего пятнадцать и…
– Ей было почти шестнадцать.
– Как его звали? Ах да, Байрон. Боже мой, Байрон!
– Но зачем было угрожать, что ты оторвешь ему голову, Иэн? Это была лишь щенячья любовь.
– Это была, черт побери, гориллья любовь, ей-богу. – Данросс помрачнел еще больше. – Он был просто горилла, черт бы его побрал… А этот другой, помнишь, до этого чертова Байрона, – этот психованный ублюдок… как бишь его?
– Виктор. Да, Виктор Хоппер. Это был… о да, помню, тот, что спросил, мол, ничего, если он переспит с Адрион.
– Он что?..
– О да. – Она взглянула на него с таким невинным видом. – Я тогда не сказала тебе… подумала, что лучше не стоит.
– Он что?..
– Ну, не заводись, Иэн. Это было по меньшей мере четыре года назад. Я сказала ему: «Нет, не сейчас. Адрион только четырнадцать, а вот когда ей исполнится двадцать один – тогда пожалуйста». Еще один, у кого ничего не вышло с самого начала.
– Господи Иисусе! Он спросил, можно ли ему…
– По крайней мере, он спросил, Иэн! Это уже что-то. Все это настолько обычно. – Она встала и подлила шампанского ему и немного себе. – Еще примерно лет десять этого чистилища – и уже пойдут внуки. Поздравляю с годовщиной и всего тебе наилучшего из британского! – Она рассмеялась, чокнулась с ним, выпила и улыбнулась.
– Ты снова права, – улыбнулся он в ответ: она ему очень нравилась. Столько лет прошло, добрых лет. «Мне повезло. Да. Мне было благословение в тот первый день».
Это случилось на аэродроме королевских ВВС в Биггин-Хилл теплым солнечным августовским утром сорокового года во время «Битвы за Англию».
[89] Она служила в женском вспомогательном корпусе ВВС, и ее перевели туда недавно. У него это был восьмой день на войне, третий вылет в тот день и первая победа. Весь «спитфайр» был изрешечен пулями, часть крыла оторвана, хвост словно в татуировке. По всем законам джосса он должен был погибнуть, но он выжил, а погиб «мессершмитт» и его пилот, а он вернулся и еще не отошел от горячки боя, опьяненный чувством страха, и стыда, и облегчения, оттого что вернулся, а юноша в кабине другого самолета – противник – заходился в крике, объятый пламенем, и падал по спирали вниз.
