Георг попытался найти слова утешения, чтобы прекратить жалобный плач, но это ему удалось только тогда, когда он повторил свой вопрос о союзниках.
— Ах, господин, — всхлипнула хозяйка, — просто ужас — вся южная часть страны уже в их руках, а теперь они идут на Тюбинген.
— Как?! Стало быть, все крепости пали? — удивился Георг. — Хёлленштайн, Шорндорф, Геппинген, Тек, Урах? Уже в их руках?
— Все, все, один мужчина из Шорндорфа рассказывал, что они сдались. А ведь до Тека и Ураха всего четыре-пять часов хода.
И она рассказала, что третьего апреля союзники подошли к замку Тек. Часть солдат насела на городские ворота и стала требовать сдачи крепости. Защитники ее вступили в переговоры, и все сбежались туда. Тем временем оставшаяся часть нападающих проникла через ворота с противоположной стороны и захватила крепость. В Урахе было четыреста герцогских пехотинцев, они не хотели оставлять горожан в замке, когда к ним приблизился враг. На рыночной площади разразилась свара между горожанами и воинами герцога, которая перешла в потасовку, а потом и в настоящее побоище. В это время в командира пехотинцев угодил вражеский снаряд. Город был сдан врагу.
— И неудивительно, — заключила хозяйка свой рассказ. — У них ведь пушки да бомбарды какие-то длинные, а ядра, которыми они стреляют, ну право же, больше моей головы, так что против них не устоит ни одна башня.
По этому рассказу Георг мог заключить, что путешествие из Хардта в Лихтенштайн будет не менее опасным, чем недавняя его поездка через горы, так как ему придется пересечь боевую линию как раз между Урахом и Тюбингеном. Но возможно, союзники уже покинули Урах? Осада Тюбингена требовала большого количества людей, и Георг мог надеяться на то, что на пути не встретится ни один сторожевой пост, достаточно мощный, чтобы задержать его.
С нетерпением он стал поджидать возвращения своего проводника. Рана на голове поджила, она была неглубокой: перья берета и густые волосы уменьшили силу удара, однако не настолько, чтобы он не потерял надолго сознания. Прочие раны на руках и ногах также зажили. Единственным последствием несчастной ночи была слабость, которую Георг приписывал потере крови, долгому лежанию и лихорадке. Однако и слабость потихоньку покидала его: бодрость духа и неудержимая мечта оказаться в желанном месте прогоняли непрошеную гостью.
Возродившееся мужество и юношеское любопытство сделали его терпеливым в эти долгие часы, к тому же веселая дочь музыканта заставляла позабыть скуку ожидания. Он имел возможность изучить быт и повседневную жизнь настоящего швабского крестьянского хозяйства. Ему казались забавными их обычаи и язык. Франконцы, живущие по соседству с Вюртембергом, от них здорово отличались. Георг посчитал, что его крестьяне были хитрее, изворотливее, в каком-то смысле даже грубее здешних. Неизменная честность швабов, таящаяся в глазах и речах, да и во всем их существе, неутомимая работоспособность, повседневная чистоплотность, вызывающая уважение при всей видимости бедности, — все говорило о том, что эти люди духовно богаче тех, кого он знал в своих краях, даже если они и проявляли в некоторых вещах меньше смекалки.
Удивлялся Георг также и доверительной разговорчивости девушки. Дородная мама могла сколько угодно ее бранить, напоминая о высоком происхождении гостя, но та не оставляла попыток развлечь его, претворяя свой тайный план разузнать, что у него связано со столь почитаемой перевязью. У нее уже были кое-какие догадки. Когда юнкер еще пребывал в бессознательном состоянии, она как-то ночью составила компанию отцу, сидящему у постели больного. Сидела она, сидела да и ненароком заснула за работой. Была уже ночь, должно быть часов десять, когда ее разбудил шум в комнате. Девушка увидала незнакомого мужчину, разговаривавшего с отцом. Рассмотреть его лицо не удалось — голова у незнакомца была прикрыта капюшоном, но она догадалась, что то был слуга рыцаря Лихтенштайна, который часто тайными тропами пробирался к Волынщику из Хардта; при его появлении им с матушкой приходилось удаляться.
Любопытствуя, она притворилась спящей, в надежде на то, что отец не станет ее будить и высылать из комнаты. Незнакомец рассказывал о молодой госпоже, опечаленной каким-то известием. Именно она умоляла его сходить в Хардт и принести ей новые сообщения, потом поклялась, что, если он не доставит ей хороших вестей, она все расскажет отцу и сама придет сюда ухаживать за раненым. Вот что шепотом передал посланец из Лихтенштайна. Отец, пожалев барышню, описал посланцу состояние больного и пообещал ему, как только дело пойдет на поправку, самому к ним наведаться и сообщить утешительные известия. Затем незнакомец отрезал мягкий локон с головы больного, аккуратно завернул его в платок и спрятал под куртку, после чего они с отцом покинули комнату, и Бэрбель услыхала, как ночной гость отъезжает.
Несмотря на многочисленные заботы, ночное происшествие не выходило из головы девушки, и сейчас, после того что она увидела в кухонное окошечко, оно вновь всплыло в ее памяти. Бэрбель знала, что у рыцаря Лихтенштайна есть дочь, сестра отца была ее кормилицей. Должно быть, как раз барышня-то и послала слугу осведомиться о здоровье раненого и даже хотела прибыть сюда сама, чтобы ухаживать за ним.
Легенды и предания о влюбленных королевских дочках, о плененных раненых рыцарях, которых вызволяли прекрасные девы, так часто рассказываемые на деревенских посиделках при свечах, за прялками, тут же припомнились Бэрбель. Она, конечно, не знала, какою может быть любовь у знатных господ, но подумала, что и благородной барышне, подарившей свое сердце прекрасному юноше, так же тяжело узнать о несчастье, как и простой девушке из Хардта, влюбленной в парня из Оберензингена или Кенгена. Ей стало жаль бедняжку, страдавшую в одиночестве вдали, на высоком утесе, ведь та ничего не знала о том, жив ли ее возлюбленный, и не имела возможности ему помочь.
Бэрбель припомнила песню, которую часто пели девушки на посиделках:
Когда я в постели больной,
Не танцевать же любимой одной!
А коли сойду я в могилу,
Кто поцелует милую?
Слезы выступали на глазах доброй девушки, когда она думала о том, что юнкер может уйти из жизни и его возлюбленная будет страдать, хотя она, конечно, красива и, должно быть, богата. А может, юнкеру и того хуже? — приходило на ум доброй швабочке. Отец ее послал барышне весть о возлюбленном, а он сам, бедняжка, уже много дней не слышал ни словечка о любимой, потому что долгое время был на грани жизни и смерти, и теперь, очнувшись, тоже ничего не знает, потому так трогательно смотрит на перевязь и прижимает ее то к губам, то к сердцу. И Бэрбель решила рассказать ему о том, что было той ночью, — быть может, это его хоть немного утешит.
Георг подметил, что веселое выражение лица у девушки за прялкой время от времени меняется, становится необычно серьезным; она над чем-то задумывается, глаза ее порою увлажняются.
— Что с тобою, девочка? — спросил он ее, когда мать вышла из комнаты. — Почему ты бываешь такой серьезной и на твою пряжу льются слезы?
— А разве вы веселы, юнкер? — Бэрбель посмотрела ему прямо в глаза. — Мне тоже кажется, что из ваших глаз катятся слезы, прямо на перевязь. Наверное, это подарок вашей любимой и вам тяжело оттого, что ее нет с вами?
