Горе моего старика-отца не знало пределов, но и Мустафа был совершенно убит — мало того что он потерял свою горячо любимую сестру и винил себя за постигшее ее несчастье, он лишился еще и другого дорогого ему человека — ведь подруга Фатимы, разделившая с ней ее горькую участь, была назначена ему в жены, и только наш отец еще ничего не знал о том. Мустафа боялся открыться ему, ибо ее родители, давшие свое согласие на этот брак, были люди бедные и к тому же низкого происхождения. Отец же мой отличался строгостью. Оправившись через некоторое время от скорбных переживаний, он призвал к себе Мустафу и сказал:
— Из-за твоей глупости я лишился на старости лет последнего утешения и радости моих очей. Ступай прочь с глаз моих на веки вечные! Проклинаю тебя и все твое потомство! Только когда вернешь Фатиму, отцовское проклятие будет снято с тебя!
Такого поворота мой бедный брат, конечно, не ожидал, он и сам уже твердо решил отправиться на поиски сестры и ее подруги и только думал просить у отца благословения, но вместо благословения получил проклятие, и с этим бременем ему предстояло отправиться в путь. Но если еще недавно он был совершенно раздавлен горем, то теперь, перед лицом всех этих несчастий, незаслуженно выпавших на его долю, он воспрял духом и был готов принять любые испытания.
Он пошел к пленному пирату, чтобы выспросить у него, куда следовал корабль, и узнал, что разбойники промышляют торговлей невольниками, которых они обычно привозят в Балсору, известную своим большим невольничьим рынком.
Когда Мустафа вернулся домой, чтобы собраться в путь, отец, похоже, уже остыл от гнева, ибо он передал Мустафе кошель золотых, чтобы тот в дороге не испытывал нужды. Мустафа же простился, обливаясь слезами, с родителями Зораиды — так звали его возлюбленную невесту — и отправился в Балсору.
Добираться до Балсоры ему пришлось по суше, поскольку не нашлось ни одного корабля, который бы в эту пору собирался туда. Мустафа старался пройти за день как можно больше, чтобы не опоздать и прибыть в город вслед за разбойниками. Конь у него был хороший, поклажи никакой, так что он рассчитывал дней за шесть одолеть весь путь до Балсоры. Но вечером четвертого дня на пустынной дороге на него напали невесть откуда взявшиеся три всадника. Увидев, что они хорошо вооружены и к тому же все трое по виду крепкие и сильные, Мустафа крикнул им, что сдается, надеясь, что они позарились на коня и деньги и просто так убивать его не станут. Нападавшие соскочили на землю, связали ему ноги, протянув веревки под брюхом его лошади, которую они теперь держали за поводья, после чего снова расселись по коням и, взяв пленника в середину, пустились вскачь, не произнеся при этом ни единого слова.
Глухое отчаяние терзало Мустафу, проклятие отца, похоже, начало сбываться — как же ему, несчастному, спасти сестру и Зораиду, если он лишился всяких к тому средств и разве что своей жалкой жизнью может заплатить за их освобождение. Не меньше часа Мустафа скакал так под конвоем своих молчаливых спутников, когда они наконец свернули в небольшую долину. По склонам тут росли высокие деревья, зеленели лужайки с шелковистой травой, посередине бежал веселый ручеек — все приглашало к отдыху. И действительно, вскоре Мустафа увидел пятнадцать-двадцать шатров, разбитых здесь. Возле них стояли, привязанные к колышкам, верблюды и красавцы-кони. Из одного шатра доносились веселые звуки цитры, которой вторили два приятных мужских голоса. Мой брат подумал, что едва ли эти люди, выбравшие себе для привала столь привлекательное местечко, могут замыслить против него какое-нибудь зло, и потому без страха последовал за своими провожатыми, когда те, освободив его от пут, знаками велели ему сойти с коня и препроводили в шатер, который отличался от других большими размерами и оказался внутри весьма красивым, даже можно сказать — изысканным. Роскошные, шитые золотом подушки, ковры ручной работы, позолоченные курильницы — все это в ином месте могло бы служить признаком богатства и благополучия, здесь же говорило скорее об алчности дерзких грабителей. На одной из подушек восседал маленький старичок, лицо его было уродливым, кожа смуглая, лоснящаяся, в отвратительных чертах его, в морщинах вокруг глаз и рта читалась хитрость, соединенная с коварством, и все это, вместе взятое, придавало ему вид безобразный и отталкивающий. Он явно старался изо всех сил напустить на себя важности, но Мустафа довольно скоро догадался, что не для этого старца шатер убрали с такой роскошью, и по разговору своих похитителей понял, что не ошибся.
— Где атаман? — спросили они старика.
— Отправился на ближнюю охоту, — ответил тот. — А меня поставил на это время своим заместителем.
— Это он плохо придумал, — сказал один из похитителей. — Надо бы скорее решать, что делать с этим псом поганым, то ли убить, то ли заставить платить выкуп, но это уж точно не твоего ума дело.
Старикашка, стараясь не терять достоинства, поднялся с подушек и попытался, встав на цыпочки, дотянуться рукой до уха обидчика, чтобы отвесить ему оплеуху, но, как он ни старался, у него ничего не получилось, так что он с досады принялся осыпать смутьянов громкой бранью. Те тоже в долгу не остались, и скоро уже весь шатер сотрясался от их диких воплей. Но тут вдруг чья-то невидимая рука откинула полог шатра, и на пороге появился высокий, статный человек, молодой и прекрасный, как персидский принц. Его одежда и оружие отличались простотой и скромностью, только богато отделанный кинжал и сверкающая сабля обращали на себя внимание, но еще большее впечатление производил его строгий взгляд и благородные повадки, которые внушали глубокое почтение, не вызывая при этом страха.
— Кто посмел затевать склоку в моем шатре? — возвысил он голос, обращаясь к перепуганным спорщикам.
Ответом было молчание. Наконец один из тех, кто привел сюда Мустафу, рассказал о том, как все вышло. Тот, кого они величали атаманом, побагровел от гнева.
— Когда это было, чтобы я назначал тебя своим заместителем, Хасан? — грозно спросил он старикашку.
Тот прямо съежился от страха, так что стал казаться еще меньше, чем был, и бочком, бочком посеменил к выходу. Атаман дал ему напоследок хорошего пинка, и самозванец кубарем выкатился из шатра.
Когда старик исчез, разбойники, похитившие Мустафу, подвели его к хозяину шатра, который тем временем удобно устроился на подушках.
— Вот тот, кого ты велел поймать!
Долго смотрел атаман на пленника, а потом сказал:
— Паша зулиэйкский, твоя совесть подскажет тебе, почему ты стоишь перед Орбазаном.
Услышав это, мой брат пал ниц и молвил:
— О господин! Ты, верно, обознался. Я бедный несчастный странник, а не паша, которого ты разыскиваешь!
Все находившиеся в шатре немало удивились таким речам. Хозяин шатра, однако, отвечал на это:
— Сколько ни прикидывайся, тебе это не поможет, потому что есть люди, которые прекрасно знают тебя, и я тебе их сейчас покажу, — сказал он и приказал доставить Зулейму.
Через некоторое время в шатер ввели старуху, которая на заданный ей вопрос, признает ли она в моем брате пашу зулиэйкского, тотчас же ответила: «Да!» — и поклялась могилой пророка, что он и есть паша, и никто другой.
