— Да какая она наша… Всё дядьки Марьяниного. А нам самим надо как-то крутиться.
— Выкрутишься. Едем.
Ранча Костромитинова лежала вёрст на тридцать ниже по Славянке. На полдороге Фёдор углядел впереди облако пыли — человек пять скакало в ту же сторону, что и они, окружая лёгкую чёрную коляску.
— Это люди Черных! — оживился князь. — Сам Егор Леонтьевич
[146] староват уже, в коляске едет, а вон тот, здоровый, сынок его, Александр! Знаю их, заезжали как-то к Куперу.
Всадники заметили «погоню» и забеспокоились. Туренин крикнул:
— Свои, Егор Леонтьевич! Свои!
— Свои дома сидят, — ворчливо ответил седой, крепкий старик, выглядывая из-за откинутого верха пролётки.
— Не время рассиживаться! — сказал князь в запале.
— Твоя правда, Павел Андреич, твоя правда…
Рассказ о схватке с вакерос Суноля взбодрил Черных, а на лицах его бакеров вызвал откровенно кровожадные ухмылки.
— Давно этот бостонец напрашивался, — проворчал Егор Леонтьевич и хмыкнул: — Напросился-таки! Ну и поделом. Ужо ему… Знающие люди сказывали — крупно погорел Гонт. Сцепился с самим Джеем Гулдом,
[147] да только не по пасти сласти. А уж тот его потрепал — будь здоров!
— А я-то думаю, чего это Мэту вожжа под хвост попала! — рассмеялся Павел. — А ему тот хвост прищемили, оказывается!
Бакеры загоготали, а Черных-отец нахмурился:
— Пошто смеётесь? Гонт теперича на нас зло сгоняет! Гулд — тот ещё волк, Мэту с ним не тягаться, да только нам от того какой прок? Силёнок у этого бостонца — дай бог!
— Да обыкновенный он зарвавшийся паскудник, — резко сказал Чуга. — Ежели наособицу держаться будем, он нас всех по очереди передавит, как клопов, а вот ежели заедино… Тогда ещё посмотрим, кто кого прижмёт!
Егор Леонтьевич посопел, соображая, и махнул рукой:
— Лады! Я тогда к Хлебниковым заверну, а вы к Петру Степановичу скачите!
И два отряда разъехались.
Фёдор непроизвольно добавлял коню прыти, когда вдруг Исаев, вырвавшийся вперёд, резко осадил своего гнедка, чуть не подняв того на дыбы.
— Туточки человек! — крикнул он.
Чуга подъехал и увидал верного стража Коломиной, индейца Тануха. Краснокожий был ранен в ногу, идти ему было и трудно, и больно, но он упорно шкандыбал вперёд. Узнав помора, он остановился, пошатываясь.
— Ты чего Наталью бросил? — нахмурился Фёдор.
— Моя не бросать, — мотнул головой Танух. — Моя носить…
Он протянул Чуге записку и обессиленно привалился к дубку. Дубок прогнулся.
Мигом развернув скомканную бумажку, помор прочёл короткое послание, написанное торопливым почерком:
Федя! Всё очень плохо — парни Гонта заняли ранчу, а нас с дядей заперли и держат в угловой комнате для гостей. Помоги!
Наталья
Чуга резко крикнул:
— Коня Тануху!
Семён живо подскакал и передал индейцу повод запасного мерина, бурого с подпалинами. Краснокожий тяжеловато влез на бурку верхом.
— Держи, — сказал Фёдор, протягивая ему свой «генри».
Танух принял винтовку, заулыбавшись, как дитя новой игрушке.
— Показывай дорогу!
— Моя показать.
Чуга очень устал за день, да и недавние раны давали себя знать — вон та, что на ноге, открылась и кровоточила. Но это всё — так, пустяки. Главным, по сути единственным, моментом была участь Натальи. Девушка не должна была пострадать ни в коем случае! Ужасаясь своим мыслям, Фёдор представил её мёртвой и не смог даже найти сравнения нахлынувшим на него чёрным чувствам. Ему и уход Олёны до сей поры покоя не даёт, а если ещё и Натальи не станет…
Он готов был долго терзать Мэтьюрина и его подельников, предавая их самым изощрённым пыткам. Хотя никакая, даже запредельная, жестокость не смогла бы воскресить Наталью…
«Господи, о чём я думаю?! — кинуло помора в жар и холод. — Как, вообще, можно думать такое? Наташу необходимо спасти, уберечь во что бы то ни стало! Об этом и думай, дурак…»
— Понаблюдаем за ранчей издали, — предложил он осипшим голосом. — Сёма, бинокль с собой?
Исаев гордо продемонстрировал старенький, потёртый «Доллонд».
— Погнали!
Оставляя по правую руку берег реки, друзья поскакали, углубляясь в лес из вечнозелёного дуба и редких деревцев тсуги. По лесу вилось множество тропок, они двоились, троились, пересекались по-всякому.
— Я видеть дорогу, — откликнулся Танух.
— Давай-ка лучше обочиной двинем…
Поднявшись на холмистое возвышение, пройдя густой порослью можжевельника, спустившись с невысокого гребня, краснокожий и бледнолицые выехали на узкую оленью тропку, змеившуюся вдоль склона. Внизу мелькала довольно-таки широкая долина, на которой кое-где пасся скот, а на западе, за деревьями, угадывались постройки ранчи.
Людей видно не было, и вся картинка вызывала у Чуги мирные буколические ассоциации. Пастораль!
Сухой треск выстрела из револьвера прозвучал тревожной нотой, внося в деревенскую идиллию недобрую дисгармонию.
— Это там, — вытянул руку Танух, указывая в начало долины, куда подходила дорога.
— Тогда нам туда!
— Натурально, как Гирин говорит, — выразился Туренин.
Ручей, петлявший по долине, стал прижиматься ближе к склону. Жёлтые сосны, поднимавшиеся по обоим его берегам, сохраняли тень — и хорошо могли спрятать всадников.
Спустившись с холмов, друзья направили коней по мелкой воде.
— Стоять! — тихо сказал Чуга, заметив вдалеке двух верховых.
Те покрутились, громко переговариваясь, и неспешно удалились к белевшему вдали ранчо.
Когда Фёдор выехал к излучине, то сразу увидел мёртвое тело. Мужчина лет тридцати, одетый скромно, но аккуратно, лежал у самой воды, раскинув руки и ноги. Помочь бедняге уже нельзя было — на месте правой глазницы чернела дыра, а под головой натекала густая кровавая лужица.
— Мирон Кочесов, — опознал его индеец.
— Ещё один… — глухо проговорил Туренин. — Видать, был против «гонтовщины». Вот и схлопотал…
— Я понимать, — кивнул Танух и рукой, сжимавшей поводья, показал вперёд: — Ранча.
