— Врёшь ты всё!
— Нет, Стёпа, не вру. А рассказать, что стало бы с тобой?
— Со мной?
— С тобой, с тобой… Стал бы ты чекистом. Или краскомом — уже не помню. Да это и неважно. Добился бы ты больших чинов, выслужился бы, квартиру бы тебе дали в Москве — отдельную, как полагается. Женился бы ты, детей бы завёл… А в тридцать седьмом тебя бы арестовали как троцкиста. Не отвертишься ведь, служил под началом Льва Давидовича? Служил. Ну вот. Ленин умер бы в двадцать четвёртом. Ещё пара лет — и Троцкого сняли бы, да и выслали бы из страны. А троцкистов стали бы судить. Ну, как судить… Стали бы их сапогами бить, пальцы дверью ломать, раскалённый шкворень в задницу заталкивать, спать не давать по неделе, чтобы человек с ума сходил… Настрочили бы троцкисты чистосердечные признания — и к стенке их. Тебя тоже отволокли бы в подвалы Лубянки и там кончили. А супругу отправили бы в особый лагерь для жён врагов народа, где она и загнулась бы от непосильных трудов. Детишки твои попали бы в детский дом — так вы сиротские приюты называть стали бы — и всю жизнь прожили бы как с клеймом. Ведь их отец — враг народа. Значит, ни в университет им не поступить, ни на работу хорошую устроиться — вся жизнь под откос. Вот такая судьба ждала бы тебя, Стёпа. А что теперь с тобой станется, я не знаю. Жизнь-то изменилась. Никто об этом не знает, кроме меня. А теперь и тебя. Что ты поймёшь, а чего никогда не примешь, не ведаю. Уж, что ты выберешь, кем станешь, это только от тебя одного зависит. Никто в мире не знает своей судьбы, а вот тебе она известна. Стало быть, ты волен её изменить. Зачем я тебе всё это рассказал? Это же тайна, и я не должен был её выдавать! А я вот выдал. Просто… Понимаешь, я хочу дать тебе шанс. Шанс стать другим. Стать самим собой. Используешь ли ты такой шанс, это ты уж сам решай. Белой гвардии ты навредил не слишком, разве что «Ильюшка» из-за тебя разбился да несколько раненых нынче в госпиталях маются. Знаешь… Я сейчас подумал… Может, я потому так с тобой откровенен, что собственные грехи замаливаю? Я ведь многих ваших положил. И Юрковского. И Свердлова — да, это я расстрелял «Кожаного» по приказу Ленина.
— Врёшь!
— А ты спроси у Владимира Ильича, — усмехнулся Кирилл. — Зачем мне врать? Ты не думай, я не горжусь убийствами. Чем тут гордиться? Просто, что было, то было. Вот и подумалось мне: вдруг да хоть одного балбеса спасу? Тебя, то есть. Вдруг да расклинит ему мозги, думать начнёт, а не кремлёвских вралей слушать. «Жизнь даётся лишь дважды…» Не знаю, где я такую строчку вычитал, но к тебе она подходит. Мама родила тебя однажды, а сегодня я мог тебя пристрелить, но решил оставить тебе жизнь. Всё, Стёпка. Иди и не греши.
Котов отступил растерянно, косясь на парабеллум в руке Авинова, развернулся и пошёл, временами оглядываясь.
Кирилл отшагнул к забору и опустил пистолет.
— Ваш-сок-родь, — прозвучал голос из темноты. — Зря вы его отпустили.
— Может быть, Кузьмич, — вздохнул Кирилл. — Может быть…
А может, и нет.
За воротами особняка, занятого многочисленными подразделениями Особой Службы, царила атмосфера деловитая и сосредоточенная, как в любом военном гарнизоне.
Часовые бдели на постах, скрипели снегом, прохаживаясь по аллеям парка. Текинцы галдели на своём наречии, собравшись в одном из гаражей, — наверное, грелись около печки, сработанной из железной бочки.
Половина окон в большом доме, во флигеле и в пристройках ещё светилась, за другими стыла темнота — ночь останавливала порывы даже инженерной братии.
Обметя снег с бурок, Авинов вошёл в длинный коридор.
Отворил дверь своих тесных «апартаментов», переступил порог…
Нет, он знал, что истопник Артур Тигранович человек весьма обстоятельный и не допустит холода в комнатах. Не то, не то…
Вовсе не тёплый дух, исходивший от круглого бока голландской печи, поразил его. Запах духов «Коти»!
С громко бьющимся сердцем Кирилл нащупал за спиною ручку и аккуратно прикрыл дверь. Сделал шаг, другой.
Он сразу ощутил движение, направленное из спальни.
Авинов резко развернулся, покачнувшись не то от самого движения, не то от потрясения, — к нему, улыбаясь, выходила Даша. Его Даша.
Она была в шёлковом турецком халате и босая.
Пол холодил, и девушка ступала на цыпочках.
— Дашечка…
— Привет… Не ждал?
Кирилл медленно помотал головой, жадно вглядываясь в её лицо, словно пытаясь узнать ту Дашу, которую оставил на берегу Босфора минувшим летом.
Волосы у жёнушки отросли, касаясь нежных плеч, и вся она была немножечко другая, незнакомая, близкая и далёкая одновременно.
Авинов сделал ещё полшага, и девушка бросилась к нему, обняла за шею, прижалась — и заплакала.
— Ну ты чего? Чего ты? — всполошился Кирилл.
— Ты мне совсем не рад…
— Да ты что, Дашечка?!
Авинова резануло жалостью, и тут же все его надуманные боязни истаяли. Он крепко сжал девушку обеими руками, гладя её волосы, целуя заплаканное лицо, шепча:
— Я люблю тебя, поняла? Мою родненькую, мою красивенькую, мою самую-самую любименькую!
— И я тебя люблю! — всхлипнула Дарья…
…Никто из нижних чинов, даже опытные солдаты не сумели бы раздеться с тою быстротою, какую развил Кирилл.
А Даше всего-то и было нужно — поясок развязать да скинуть халат на пол. Что она и сделала.
Авинов подхватил девушку на руки, уволок в спальню, тиская упругое, налитое, горячее, шелковистое тело, и не успокоился, пока не исцеловал его от ушек до коленок.
Гораздо позже, когда затихли стоны и унялось бурное дыхание, Кирилл лежал рядом со своею женщиной, обнимая её и прижимая к себе. Не желая отдаляться от Даши даже на вот столечко.
— Растерялся я, понимаешь? Скучал-скучал, мечтал-мечтал, а когда желание вдруг сбылось, стою и глазами хлопаю…
— Прости меня… — забормотала девушка. — Я подумала тогда дурное…
— Глупенькая…
Авинов вздохнул. Он вспомнил Надю.
Сейчас Кирилл испытывал и сожаление о содеянном, и раскаяние, но тогда…
Тогда всё было иначе. Он не мог отказать Наде — и не хотел отказываться.
Но Даше об этом знать необязательно.
Не нужно обижать Дашеньку… Она хорошая.
С этой мыслью Авинов и заснул. Счастливый.
Глава 13
«РОСТОВСКИЙ СЕЙФ»
Газета «Курьер поранний», Варшава:
В серой куртке стрелка и серо-голубой фуражке-мацеювке, усатый и мрачный, вот он — маршал Юзеф Пилсудский, любовь и гордость народа!
Великий, мощный, молчаливый, будто сфинкс, погружённый в раздумья, выкованный из гранита. Великий Вождь!
