Степан покосился на булыжник, которым был выложен Николаевский переулок.
Снег местами сошёл, утоптанный пешими, наезженный колёсами телег и моторов.
Удивительно, но прохожих не было — ни одного.
Переулок будто вымер. Или рано ещё? Да где ж рано…
Красноармеец потопал ногами, согреваясь.
Где-то вот там тянется подкоп…
Там, под мёрзлой землёй, затаились пуды и пуды динамита, готовые в любую секунду обратиться яростным пеклом, рвущимся наружу…
Котов вздрогнул — Николай сорвал с себя шапку и стал отряхивать ею полу тулупа. Это был знак для Мурлычёва — корниловский кортеж приближается!
Степан посмотрел в чердачное окно — там стоял Егор, он кивнул успокаивающе. Дескать, всё путём же, товарищи!
Заслышав шум работающих двигателей, Котов стал отступать — гибнуть от близкого взрыва он не собирался.
Но и не увидать редкого зрелища тоже было бы непростительно.
Колька-то смылся сразу, ему убийственное действо было ни к чему, а он…
Степан подбежал к двум большим тополям в обхват и скрылся за ними. Ещё немного — и мимо проехал броневик.
«Фиат-Ижора» малость снизил скорость, выезжая на Казанскую, а за ним следом подкатывал легковой «Руссо-Балт», прикрытый сзади ещё одним бронеавтомобилем.
Котов плотно зажал уши, уже во время этого немудрёного движения замечая некие странности.
«Руссо-Балт», словно чуя зреющую смерть под собою, наехал передними колёсами на незримую линию — и тут же дал газу, да так, что покрышки взвизгнули, аж задымились.
Автомобиль буквально прыгнул вперёд, рванулся к Казанской, а броневик, следовавший за ним, наоборот, затормозил.
Что-то разладилось, что-то пошло не так, да только ничего поправить уже было нельзя — Мурлычёв крутанул подрывную машинку…
Переулок вздыбился горбом, разбрасывая булыжник, выворачивая пласты земли, и оглушительный грохот расколол воздух.
Бешеное жёлтое пламя рвануло к небу, поднимая кучу земли, вышибая стёкла в окрестных домах.
Тополя, прикрывавшие Котова, ощутимо качнулись, затрещали, ломаясь, сучья, а потом начался дождь из мёрзлых комков земли и булыжников.
«Руссо-Балт» отнесло по улице и перевернуло, а оба броневика открыли пулемётный огонь по чердаку аптекарского магазина.
Тут же, откуда ни возьмись, появились полицейские и жандармы. Двое провели Спирина, согнутого в три погибели и сипло матерившегося.
А вот и ещё одна парочка потащила Мурлычёва — председатель Донкома обвисал на крепких руках держиморд, закидывая окровавленное лицо.
Котов сглотнул всухую. Их предали!
Всё было зря, зря они не спали всю ночь на Рождество!
Из перевёрнутого «Руссо-Балта» вылез офицер и побрёл, хромая.
К нему тут же бросился жандарм, спрашивая, видимо, не ранен ли. Офицер покачал головой.
Так и машина Корнилова, выходит, была пуста!
Красные подстроили пакость белым, а белые их обыграли…
Ну и зачем было доводить до подрыва? Хотя…
Вот именно! Сейчас же все газеты поднимут крик, требуя наказать «красных извергов»! И будут правы.
Степан усмехнулся — пора дёру давать, изверг…
Под прикрытием тополей, прижимаясь к забору, Котов нащупал две доски, которые он освободил ещё вчера ночью — план отступления надо продумывать заранее.
Мурлычёву он об этом плане, само собой, не докладывал. Зачем?
Спорить с Егором Котов не желал, а уж доказывать авантюрность и непродуманность покушения на Корнилова значило бы вызвать ненужные подозрения в свой адрес.
Если честно, ему просто всё надоело.
Степан пролез по ту сторону забора, пробежал по чьему-то вишнёвому садику, отпер калитку, попадая в соседний переулок.
И затерялся. Скрылся с места преступления.
Котову удалось, где пешочком, где на подводе, добраться до Нахичевана.
Там он решил сесть на поезд до Таганрога, а то и до самой Горловки, нынче оказавшейся в глубоком тылу Белой армии, наступавшей на Харьков.
А дальше будет видно. Перейти линию фронта — не вопрос. Другое дело, как ему потом-то быть.
Больше всего Степану хотелось вернуться в родную деревню, откуда и мать, и отец подались в Москву на заработки.
Котов зажмурился от воспоминаний.
Почудилось даже, что в нос пахнуло запахом растёртого в пальцах листа смородинового, сохнувшего сена, распаренного веника в баньке, хлеба, испечённого на поду русской печи, парного молока…
Господи, да какая классовая борьба, какая дурацкая революция сравнится с этим!
Избёнка их, наверное, сгорела давно или занята кем.
Да это неважно. Что он, безрукий вовсе?
Выстроит новую, пятистенок.
А печь ему дед Трофим сложит. Ежели жив ещё старик…
Революция…
А вы знаете, как земля пахнет, когда её плугом переворачивают по весне? Как в ночном хрустит трава на зубах стреноженных коней? Как цвиркает молоко в подойник?
Не знаете? Ну так и пошли бы все с вашей революцией…
Котов повеселел, на душе полегчало.
Трудов и трудностей всяких будущее обещало массу, так и что с того? Когда это трудовому человеку легко жилось?
Коллективизация ещё эта…
Ну если верить Авинову, то минуют крестьян колхозы. Если белые победят.
Тут Степан озлился. Да по хрену ему, кто кого на этой дурацкой Гражданской бойне!
Оставьте его в покое все! Хватит с него, натерпелся.
— Ваши документы!
Голос грянул как гром с небес.
Вздрогнув, Котов обнаружил рядом с собой двух полицейских.
В сторонке пританцовывали кони троих казаков, стерёгших невеликую толпу молодых, растерянных парней.
— Нету у меня документов, — буркнул Степан.
— Имя? Фамилия? — невозмутимо спросил городовой.
— Степан Котов.
— Где проживаете?
— Нездешние мы.
— Родители где?
— Померли.
— Сочувствую, — сухо сказал полицейский и сделал жест рукой в вязаной перчатке. — Пожалуйте в армию, господин Котов. Хорунжий! На вокзал всех…
Котов до того растерялся, что даже не подумал о сопротивлении, о бегстве. Да и сбежать от казаков — это уметь надо.
Не догонят, так пристрелят, с них станется…
На вокзале таких, как он, новобранцев толпилось столько, что на батальон хватило бы.
