— По вагона-ам! — разнеслась команда.
— Этта… — глубокомысленно произнёс Сорока. — Тронулись, значит.
И покатил эшелон на фронт. На войну.
От сытости ли, от нервов ли, а только задремал Котов, да и уснул.
И спалось ему хорошо — вагон качался, словно убаюкивал, тепло от печки расходилось, и даже знобкие сквознячки, что задували в щели, тревожили не шибко.
Проснувшись, Степан потянулся как следует и выдохнул. Знатно он прикорнул! Уже и темень на дворе.
Тут состав стал притормаживать, пока вовсе не остановился. Видать, пропускали литерный.
В теплушке шёл неспешный разговор, и Котов прислушался.
— Этта… Как можно было окопы побросать да по деревням разбежаться землю делить? А германец, значится, ту самую землю пущай топчет? Правильно Корнилов сказал: сперва повыгоним всех вражин, а после о наделах думать будем.
— Говорят, тем, кто в армии отслужил, больше земли полагается…
— Не говорят, а приказ такой есть! Отслужил, значится, заслужил! И нарежут тебе тридцать десятин землицы, да какой получше. Потому что солдат! Не прятался, поди, не бегал зайцем, не трясся в норке, а воевал.
— Справедливо, я считаю…
— Ну слава богу, а то Корнилов весь извёлся уже — вдруг да Граф недоволен будет?
— Чаво?
— Скорей бы войне конец.
— Этта верно…
— А я всё прикидываю, как избу срублю — чтоб на реку глядела. И балкончик к ей приделаю, сам все балясины выточу… А вот так, через двор, коровник поставлю…
— Не-е, лучше овечек завести. Считай, кажный год с шерстью будешь, а её-то продать недолго. И не спортится, как молоко…
— А видал, чего черкесы делают? Сквашивают они молоко — и в сыр!
— Тоже дело. Сыр долго не пропадёт…
Котов лежал в темноте и улыбался. Поезд тряхнуло, заскрипели, залязгали его сочленения, пошёл нарастать, учащаться перестук колёсных пар.
Поспешал паровоз. На фронт. На войну.
Когда состав прибыл в Горловку, Котов узнал, что служить ему придётся в том самом 1-м батальоне полковника Туркула, где обретался Юрковский-Авинов.
Переживания, впрочем, длились недолго — Степан послал (про себя, но очень далеко) и Юрковского, и Авинова…
…В Горловке четвёртая рота встретила и Новый 1919 год, и Крещение, а под конец февраля рота, как и весь батальон, как весь 3-й генерала Дроздовского стрелковый полк, как вся армия, перешла в наступление.
[78]
Двое суток рота билась под Бахмутом.
На третьи сутки, к вечеру, вторая и четвёртая роты при поддержке 1-й Особой автоброневой опрокинули красных и заняли Бахмут.
Не теряя темпа, ворвались на станцию Ямы.
Взяли атакой станцию Лиман, куда стянулся весь 3-й полк.
За два дня батальон прошёл маршем по тылам красных до ста вёрст.
С налёту ударили по Лозовой.
Когда капитан Иванов, гарцуя на страшной рыжей лошади, поднимал роту в атаку, к полковнику Туркулу подскакал командир 2-й батареи Вячеслав Туцевич, тоже полковник по званию, а с ним огромный ординарец его, подпрапорщик Климчук, пожилой солдат.
— Антон Васильевич! — крикнул Туцевич. — Прошу обождать минуту с атакой! Я выкачу вперёд пушки!
— Выкатывайте, полковник! А мы пока покурим…
Десяток орудий батареи Туцевича настолько быстро вынеслись на передовую, снялись с передков и открыли беглый огонь, что свои восхитились, а красные растерялись.
Полковник Туцевич, сухощавый, с тонким породистым лицом, с серыми, холодными и зоркими глазами, олицетворял собой офицера.
Если такого вешать, то табличку на грудь с надписью «Белогвардеец» цеплять не придётся — и так видно…
Как-то раз Котов слышал разговор пулемётчика второй роты, поручика Гамалея, с капитаном Трофимовым.
Гамалея назвал тогда Туцевича «игуменом». Трофимов улыбнулся, согласно кивнув.
Степан сначала не понял и лишь потом разобрался, в чём дело. Оказывается, во 2-й батарее служили сплошь холостяки, придерживающиеся строгих отшельнических нравов — женщин артиллеристы и близко не подпускали.
Кроме заповеди «Не прелюбодействуй!», в «артиллерийском монастыре» чтили и другую, не отмеченную на скрижалях: «Не поступай бесчестно!»
Бывало, офицера удаляли с батареи только за то, что он не сдержал слова.
А «игумена» своего, сдержанного и холодного с виду, солдаты любили — справедлив был.
Убили Туцевича при взятии Лозовой.
И смерть-то от своих принял — снаряд из пушки полковника Думбадзе задел за телеграфный провод — и разорвался над головой Туцевича, изрешетив «игумена».
Четвёртая рота, державшая оборону поблизости, стянула шапки.
Котов был совсем рядом, осколки чудом не задели его самого.
Мёртвый Туцевич лежал в снегу, забрызганном кровью.
Над ним стоял, сгорбившись, здоровенный подпрапорщик Климчук.
Полковник Туркул слез с коня, подошёл к погибшему товарищу и накрыл его лицо фуражкой.
— Господин полковник, — прогудел Климчук, — возьмите меня отсюда.
— Что ты, — удивился Туркул, — куда?
— В пехоту. Не могу оставаться на батарее. Всё о нём будет напоминать. Не могу.
На другой день дроздовцы отбили у красных бронепоезд «Память тов. Свердлова», и подпрапорщика Климчука назначили туда фельдфебелем солдатской команды.
В середине марта 1-й батальон вошёл в Изюм эшелоном.
На перроне их встречали офицерский оркестр и офицерская рота.
Дроздовцы сперва не поняли, кого это тут так пышно встречают, а оказалось, что их — за доблестный марш на Лозовую!
Командир офицерской роты скомандовал:
— Рота, смирно, слушай, на-краул!
И, чётко печатая шаг, подошёл к полковнику Туркулу с рапортом.
Полковник малость опешил, но принял рапорт, как полагалось в таких случаях, и пропустил офицерскую роту церемониальным маршем. Под музыку и вступили в Изюм.
Там был полковой ужин, а в самый разгар скромного застолья был получен приказ: немедленно грузиться и наступать на Харьков.
Глава 14
ЗА РУСЬ СВЯТУЮ
Сообщение ОСВАГ:
Большевики перешли в наступление на Восточном фронте. Силами 1-й Революционной армии (командарм М. Тухачевский), 2-й, 3-й, 4-й и 5-й армий красные прорвали фронт, заняв Нижний Новгород и Казань, Симбирск и Самару, вплотную продвинувшись к Уфе.
