Половцы, в отличие от своего предводителя, молчать не стали — загикали, засвистели, завыли и вихрем унеслись за ворота (с этого дня Изяслав Мстиславович всё равно что умер — никто с ним, отовсюду изгнанным, не водился более).
А великий князь Ярослав Всеволодович отправился далее, шествуя, что твой триумфатор, — окружённый «Золотой сотней» под командованием верного окольничего
[46] — Акуша, проныры родом из Бостеевой чади.
[47] За княжьими мужами ступали полки новгородский, новоторжский и переяславский.
— На тебя уже зыркают, — негромко сказал Пончик, склоняясь в седле к Сухову.
— Акуш и Яким? — промурлыкал Олег, щурясь.
— Они! Соперника почуяли. Угу…
— Пускай чуют, Понч. Живее бегать станут, а то раздобрели на княжьих-то харчах!
Сам же Сухов «зыркал» на Киев. Такого Верхнего города он не застал в прошлом, а до будущего тутошнее великолепие не дотянет, найдётся кому разнести всё по кирпичику.
Уж и вовсе по-царски выглядел Бабин Торжок — площадь у Десятинной церкви. Здесь красовалась бронзовая квадрига,
[48] вывезенная князем Владимиром из Херсонеса, — гридни стащили её с триумфальной арки Феодосия. До кучи князь прихватил и статуи мраморные, изображавшие Афродиту, Артемиду и Геру.
«Бабами» обычно назывались истуканы-балбалы, воздвигнутые кочевниками на курганах. Может, оттого и площадь была прозвана Бабиным Торжком? Какая богобоязненному христианину разница, прекрасное изваяние ли воздвигнуто на постамент или грубое творение варвара? Всё одно — идол…
С трёх сторон площадь замыкали княжьи дворцы. Самый большой из них располагался к западу от Десятинной церкви. Трёхэтажное строение простиралось двумя крыльями, выстраивая редкие колонны, выставляя напоказ яркий фасад, облицованный мрамором и плинфой. Лепота!
Ярослав Всеволодович спешился у парадного входа и сказал Якиму, оборотясь:
— Пошли людей верных на Подол, пущай осадят воинство, а то забалуют.
— Всё сделаю, как велишь, княже, — поклонился воевода.
Дождавшись, пока великий князь скроется в палатах, и уже не пряча усмешечки, Влункович приблизился к Сухову.
— Слыхал? — сказал он. — Даю тебе ишшо две сотни новиков из полку Косты Вячеславича, хватай их — и на Подол! Наведи порядок. Понял? Во-от… Ежели «баловники» не послушают сразу — заставь!
— Сделаем, — пообещал Олег.
— И вот чего ещё… — Яким помялся, но договорил: — Ты больно-то роток не разевай на милости великокняжеские. Понял? Во-от… А то зашью!
— Не грози, Влункович, — улыбнулся Олег неласково. — Не тебе решать, кого князю одарить, а кого ударить. Понял? Во-от… — передразнил он воеводу.
— Врагов ищешь? — вкрадчиво проговорил воевода. — Мотри, обрящешь на свою голову!
— Своих врагов я всех похоронил, — холодно ответствовал Сухов. — Не набивайся ко мне в неприятели, Яким, проживёшь дольше!
Воевода скрыл гнев, только глянул на Олега пристально, а после махнул рукой, подзывая ополчение. Новики — пешие, без броней, вооружённые чем попало, — всей толпой шагнули к Сухову…
…Олег спускался по Боричеву взвозу и думал, не слишком ли круто он портит отношения с Якимом? Обмозговав это дело, пришёл к выводу, что выбрал верный путь. Как себя поставишь, такое тебе и уважение окажут.
Кивая своим мыслям, Сухов выехал на Боричев ток и развернул коня. Оглядел свои сотни — передние столпились, задние догоняли бегом. Ждут. Верят. Аж рты раскрыли от усердия.
— Кто из вас мечом обзавёлся? — громко спросил Олег.
Над толпой поднялся один-единственный клинок.
— Ясно, — кивнул сотник. — Ну, про топоры не спрашиваю…
— А цего? — удивился Олекса Вышатич, вскидывая секиру. — Имеетсе!
— Князь приказал воев своих к порядку призвать, — терпеливо объяснил сотник, — чтоб не озоровали особо и местных не обижали зря. Вои те не раз в походы хаживали, князь их с собой и на Литву водил, и под Псков, и Чернигов воевать. Вы же все новики, в первый раз на войне…
— А цего… — вякнул Олекса, и на него зашикали.
— А того, — хладнокровно сказал Сухов. — Я вам всё это не потому толкую, что вы распоследние. Запомните: вступать с воями в ближний бой вам запрещается! А к дворянам даже близко не подходите и их к себе не подпускайте! Луками пользуйтесь, понятно? Если я прикажу этим воякам закругляться и уматывать, а те не послушаются — гоните их! Вон, у кого копья, в первом ряду пойдут. Тычьте их в бочины, задницы колите — и держите на длине копья! Только чтоб все вместе шагали, плечом к плечу. Уразумели?
— Нешто мы без понятия? — пробурчал Олфоромей.
— Вот и прекрасно. А чтобы вои сами на вас не кинулись, луки примените — тупыми стрелами в шею метьте, а острыми — в ногу, в руку… Не дойдёт — в пузо натыкайте! Понятно?
— Ага! — прокатилось по толпе. — Понятно, цего там… Ясно дело!
— Ну, раз ясно, тогда вперёд.
Первыми на пути новиков попались свои же новгородцы — человек двадцать здоровяков увлечённо громили лавку, мечами раздирая тюки, секирами вскрывая сундуки.
Сам купец в отчаянии метался вокруг, всплескивая руками и упрашивая налётчиков оставить ему хоть что-нибудь. Новгородцы хохотали в ответ и добродушно отмахивались от назойливого киевлянина, продолжая делить ценные вещи.
— Не трогать! — гаркнул Олег, подъезжая и кладя руку на меч.
Здоровяки, те из них, кто располагался ближе к дверям лавки, остолбенели. Иные же, из тех, кто забрался поглубже, не слыхали ничего, поглощенные изыманием чужого добра.
— Глянь-ко, Фрол! — доносились их глухие голоса. — Никак, сукно… Доброе!
Новгородец, что стоял в дверях, с кудрявенькой бородкой и перебитым носом, оглянулся на Фрола. Снова оборотился к Сухову, растягивая рот до ушей, словно в предвкушении скорой веселухи. На шее у него болталась целая связка лисьих да куньих мехов, а за полурасстёгнутый панцирь была напихана бухарская хлопчатая зендянь — лазоревая, с белыми цветами.
— А эт-то цто тако? — вопросил он гнусаво. — Цто эт-то за лёв-звирь выискался, рыкает на нас? Да страшно-то как, я аж убоялси!
Из лавки стали выглядывать прочие любители поживы, и купец, поозиравшись, бросился к Олегу, на колени пал.
