— Убереги! — взвыл он. — Последнего лишают!
— Замолкни, купечь! — прикрикнул на него здоровяк.
— Княжье дело! — провозгласил Сухов. — Ярослав Всеволодович приказал местных не обижать. Ну-ка, вернули всё на место, и марш отсюда!
Новгородцы переглянулись и загоготали — от души, радуясь силе своей, здоровью крепкому, воле и скорому развлечению.
— Слышь-ко, — заговорил с угрозой ополченец с перебитым носом, — мотай отседова, а то допросиссе!
— Слышь, гугнявый, — ответил ему в тон Олег, — ты вон зендянцу хапнул, а заплатил ли?
Вой оскорбился и потянулся за мечом.
— Олфоромей, — негромко сказал Сухов, и в тот же миг тупая стрела ударила новгородца в шею, рассекая кожу до крови и вырубая добра молодца на счёт «раз». Гугнявый, где стоял, там и упал, выстелился на пороге. Товарищи его растерялись сперва, а в следующее мгновение поперли, памятуя, что штурм и натиск — средство посерьёзнее ума-разума.
Олег не страгивал коня с места, не слезал с седла, даже меч свой не выхватил. А вот новики выстроились вокруг, в несколько рядов, и только приказа ждали, наложив стрелы, готовясь растянуть тетивы.
— Взялись! — рявкнул Сухов.
Десятки стрел пропели, втыкаясь новгородцам в руки и ноги. Вои спотыкались и падали, летели кувырком по грязному снегу, роняли оружие, сталкивались друг с другом. Лишь один, самый быстрый, самый вёрткий, добрался-таки до Юрка, робкого, тишайшего мужичка, и всадил в того меч.
— Юрко! — взвыл Олфоромей, бросаясь на выручку с копьём наперевес.
Напор его был так страшен, что наконечник прободал вёрткому и панцирь, и рёбра. Новгородцы застыли в растерянности, а вот новики-копейщики не дрогнули, мигом окружили «озорников», щекоча тех наконечниками на уровне живота и удерживая на дистанции.
— Юрко! — простонал Лысун и вдруг оборотил к ополченцам лицо, искажённое яростью. — Вы пошто другана моего зашибли?! — заорал он. — Всех перережу! Всем кровь пущу!
— Успокойся, Олфоромей, — твёрдо сказал Олег. — Ты уже взял плату за смерть Юрка, не пачкай душу зазря.
Лысун увял.
— Скидываем оружие и брони! — приказал Сухов новгородцам. — Складываем в одну кучку, а что награбили — в другую. Живо!
Под пение натянутых тетив вои быстро поскидывали дедовские кожаные панцири с бронзовыми накладками, шлемы, мечи, ножи, секиры — всё это звякало и лязгало, а рядышком ложилась груда чужого добра, едва не ставшего добычей. Ткани и меха шелестели и шуршали.
Новгородцы без броней, без оружия, без славы стояли, перетаптываясь и сжимая могучие кулаки. Они поглядывали из-под нахмуренных бровей, мрачно и тяжело, но уже не полагались на удачу — лучник метнёт стрелу быстрей, им за новиками не поспеть…
— Вон отсюда, — холодно приказал Олег.
— Куда? — просипел гугнивый.
— Да хоть к чёрту.
— Брони наши…
— Были ваши, стали наши.
— Отдай… — засопел новгородец.
— А ты отними, — усмехнулся Сухов.
— Дорогие оне…
— Ещё раз вякнешь, отправишься на Гору босиком!
Гугнивый посопел только перебитым носом, сгорбился, да и побрёл в сторону Верхнего города. За ним двинулись остальные.
Новики расступились, опасливо посматривая на воев, но уже прорезались на их напряженных лицах победительные улыбки. Они-таки одолели заносчивых ополченцев! Заставили их поступить по-своему! То-то будет разговоров, когда они вернутся в родные деревни!
Проводив взглядом удалявшихся воев, Олег повернулся к своим сотням и пальцем указал:
— Копейщики Олфоромея и вы, стрелки… Кто там над вами?
— Станята! — раздался одинокий голос.
— …И стрелки Станяты. Разбирайте брони и оружие, оно ваше. И за просто так никому не отдавайте, разве что за выкуп хороший.
Новики, не веря своему счастью, загомонили, накинулись на кучу амуниции и холодного оружия, быстро и толково поделили — тебе, Станята, эта бронь не по мерке, широк больно. Матерущий, беда! Бери вон ту, глянь, как переливаетсе! Тебе, Олекса, меч и ножны, тебе, Радько, сабля половецкая!
А уж купец едва не плакал от счастья, сапоги Олеговы целовать кинулся.
— Угомонись, — улыбнулся Сухов, — и послушай моего совета — переберись в другое место, со всем скарбом — от греха подальше.
— Так и сделаю! — с жаром уверил его купец.
А новики отправились дальше. У Пирогощи они разняли дерущихся вояк — сцепились новоторжане с переяславцами. Как выяснилось — не поделили серебряные подсвечники, спёртые в Успенской церкви.
— Вот она, феодальная раздробленность, — молвил Пончик назидательно. — У себя дома небось и свечку не стырят, а тут как будто язычники прописаны, тут можно — чужие же все!
— Ты прав как никогда, — согласился Олег и крикнул Олфоромею: — Пусть разуются!
— Да куды ж нам без сапог? — возмутился кто-то из новоторжан. — Снег же!
— А это тебе епитимья
[49] такая! Не будешь храмы осквернять. А ну, дуйте отсюда!
Ойкая, кряхтя, матерясь, разутые вояки понеслись к Горе, смешно ковыляя и вздёргивая босые ноги.
Олег объехал всю вечевую площадь, где обычно шёл торг, проверил садики и закоулки за Туровой и Михайловской божницами и уже хотел было вернуться к своим, когда мимо проскакал «чёрный клобук» на сером коне. На мгновение из-под капюшона выглянуло плоское лицо. Эге… Никак старый знакомый!
— Стоять! — крикнул Сухов, но плосколицый не послушался, свернул в неприметные воротца, за которыми расставлял кривые ветки вишнёвый садочек.
Олег проскакал в объезд — пусто. И тут с соседней улицы выехали двое «чёрных клобуков» — один на чагравом коне, опоясанный по-воински, с саблей в красных сафьяновых ножнах, а другой… Другой, оседлавший неприметного серого мерина, ехал, сгорбившись, перепоясанный простою верёвкою. Похоже, это не «чёрный клобук» вовсе, а особа духовного звания — из-под чёрного плаща с пелериной и капюшоном выглядывала белая туника. Надо полагать, монах-доминиканец.
[50]
Всадники на чагравом и сером свернули и разъехались. Неплохо придумано — мелькнуло у Олега. За двумя монахами погонишься, ни одного не поймаешь.
И Сухов последовал за ехавшим на чагравом. Всадник не оборачивался, пока не завёл Олега на старое пожарище, где переминались кони троих «чёрных клобуков». Засада? Если это ловушка, то он легко — и очень глупо — угодил в неё.
