— Ладно, поехали.
И они поехали. Налегке, без обоза и долгих остановок, кони домчали «призывную комиссию» до реки Воронеж на второй день.
— Дядька стоит под Чёрным лесом, — махнул Акуш плетью, указывая направление. — Это рядом совсем, обедать будем уже в становище!
Лес действительно был тёмен и непрогляден. Окружённые со всех сторон степью, деревья будто сплотились, теснясь и сплетаясь ветвями. Тут, рядом с понятной ему чащей, Олегу стало спокойней — это в степи спрятаться негде, а лес укроет, не выдаст.
— Пришли, — сказал окольничий. Вложил два пальца в рот и пронзительно свистнул.
И тут же из леса повалили всадники на конях степной породы, но не половцы — на всех долгополые бараньи шубы мехом вверх и шаровары из конской кожи шерстью внутрь, на головах остроконечные собачьи малахаи с наушниками и назатыльниками, и ноги в тепле — в сапогах-гутулах, выстланных войлоком.
Акуш тотчас же выхватил из-за пазухи круглую золотую пластинку, блеснувшую тремя рубинами, и воздел над собой. Конники почтительно объехали его и ринулись на полусотню Олега. Они мчались, крича: «Кху-кху-кху-кху!» — и налетели, сверкая надраенными доспехами, блистая начищенными саблями.
«Подстава!» — мелькнуло у Сухова. Он почувствовал бешеную, жестокую ярость, рвущуюся из него, и выхватил меч. Никогда прежде он не бросался в бой, испытывая только ненависть. Всегда и страх был, и опаска. А сейчас он не боялся. Совсем. Одна палящая злоба клокотала в душе, рождая лишь одно желание — убивать. И Олег убивал.
Ближнему из всадников, затянутому в грязную шубейку, он отсек руку, державшую саблю, а после вспорол живот. Кочевник выпучил раскосые глаза, и Сухов сбросил его с седла — корчиться и умирать в заиндевевшей траве. Развернулся, чтобы отбить саблю, ударившую справа. Противник его на чалом коне заверещал, скаля жёлтые зубы, и, прикрываясь щитом, плетённым из лозы, махал и махал своим клинком, да с оттягом, рубил и рубил. Неожиданно Олег раскроил круп чалому — конь вздыбился от боли, а всадник открылся. И тут же рухнул на мёрзлую землю, обливаясь кровью из подрубленной шеи.
Затравленно оглянувшись, Сухов увидел сотни воинов, съезжавшихся отовсюду, чтобы поспеть к зрелищу, визжавших, вывших на все голоса, улюлюкавших, круживших вокруг да около, натягивавших тетивы убойных степных луков. Ополченцы его гибли десятками — гудевшие стрелы пробивали тела навылет, пуская кровавые фонтанчики. Один Олфоромей ещё держался, крутясь вьюном, отбиваясь и огрызаясь.
Волосяной аркан упал на Сухова, мгновенно стягивая руки, сбивая дыхание, лишая меча. Могучий рывок — и Олега сдёрнуло с седла, бросило наземь и поволокло.
Он поднял глаза к шатавшемуся небу, ожидая резкой боли от калёных жал, но так и не дождался — чей-то голос, гортанный и властный, выкрикнул короткий, как резкий выдох, приказ.
И косоглазые всадники моментально остановились, осаживая лошадей, а то и поднимая тех на дыбы, освобождая широкий проход командиру, восседавшему на великолепном белом коне.
Это был Бэрхэ-сэчен. Его голову украшал позолоченный шлем с пучком пушистых перьев цапли, чешуйчатый панцирь-куяк тускло взблескивал на солнце, сабля в серебряной оправе позванивала о стремя.
— Вот и встретились, — усмехнулся монгол. Повернув голову к Акушу, не таившему злобного торжества, он церемонно кивнул: — Благодарю тебя.
Половец осклабился.
— Провожать врага на казнь, — сказал он, — это радость, минган-у-нойон.
[87]
Сухов устало перекатился, вставая на колени, с трудом поднялся с земли, кое-как ослабил петлю, стащил её с себя, переступая по очереди ногами — и незаметно вытащил засапожный нож.
— Убить врага самому, — медленно выговорил он, — радость куда большая.
И метнул клинок. Нож пронзил окольничему шею, войдя по рукоять. Акуш захрипел, выгнулся, хватая руками воздух, и упал, вытянулся, испуская дух.
Бэрхэ-сэчен отдал резкий приказ, указывая на Олега. Сухов в отчаянном прыжке метнулся к трупам убитых им монголов, кувыркнулся, подхватывая саблю, но уже натянулись тетивы луков, загудели, запели песню смерти…
— Ха!
[88] — гаркнул чей-то басок, и опустились луки, вторижды уберегая Олега от смерти. Лицо Бэрхэ-сэчена перекосила злобная гримаса, но и он не посмел ослушаться.
Воины поспешно разъехались, пропуская худущего, длинного как жердь человека, с лицом цвета луковой шелухи.
В каждом движении длинного, в посадке головы, во взгляде читалось властное превосходство. Нетерпеливо махнув плетью, он послал к Олегу пожилого, но крепкого степняка в цветном войлочном клобуке с меховыми отворотами и в тулупе, обшитом красными тесёмками.
Степняк подъехал, сохраняя дистанцию, и заговорил на половецком:
— Достопочтенный Бурундай спрашивает, кто ты такой?
Сухов выслушал его и ответил:
— Меня зовут Олег, сын Романа.
Половец понял его корявую речь.
— Зачем ты убил воинов великого хана? — спросил он.
— Они напали. Я их убил. Ты тоже хочешь умереть?
— Не надо, Олег! — взмолился Пончик, вырываясь из цепких рук. — Они убьют тебя! Это ж монголо-татарское иго!
Сухов пожал плечами, но саблю опустил.
— Брось саблю! — скомандовал половец-толмач.
— Пожалуйста! — добавил Александр дрожащим голосом.
Сухов покачал саблю в руке — и разжал пальцы. Клинок с шорохом погрузился в слежавшуюся траву.
Бурундай заговорил спокойно, без тени гневливости. Сухов ничегошеньки не понял, но половец угодливо поклонился начальнику и перевёл:
— Слово достопочтенного таково: ты убил великих воинов, Таргутай-Кирилуха и Шихи-Хутага. Значит, ты и сам багатур. Будешь ли верно служить великому Бату-хану, Хельгу, сын Урмана?
Олег посмотрел на хмурое серое небо и подумал, до чего же ненастье подходит его несчастью… В масть.
— Буду, — твёрдо сказал он.
Часть вторая
НАШЕСТВИЕ
Глава 9,
в которой Олег сначала получает подарок, а после теряет его
…Осенняя степь, бурая под нависшей хмарью, белёсой и серой, вселяла бесприютную тоску. Вселяла бы, останься Олег наедине с нескончаемым простором, но теперь он волей-неволей стал нукером,
[89] боевой единицей степного воинства, а в орде от коллектива не очень-то оторвёшься.
Сухов вздохнул. Опять он всё утратил — друзей, положение, всё, что нажито непосильным трудом… Даже меча его лишили. И шубу спёрли, и кольчугу сняли. Хорошо хоть коня не отобрали — этого добра тут навалом. Табуны!
