— Запомни, — сказал арбан-у-нойон назидательно, — наступать на порог юрты — это тяжкое оскорбление хозяину.
— Извини… — пробормотал Сухов.
— Ничего, переживу.
В юрте было тепло, в очаге горел огонь, под ногою прогибались толстые войлока. Шёлковая занавеска-перегородка была отдёрнута, не пряча постель, застеленную одеялом из верблюжьей шерсти. Жерди-уни ничем не покрывались изнутри, всё было по-простому, по-походному, а на крюке, поближе к огню, висела попона-потник, добавляя жилищу вони.
На маленьком коротконогом столике стояли две чашки с кумысом и медная тарелка с желтоватыми лепёшками сушёных молочных пенок и рассыпчатым творогом.
— У меня сегодня лишь «белая еда», — сказал Изай, — зато она не тяжелит.
Пройдя к дальней стенке, он ухватился за пару тюков и вытащил их на свет. Порывшись в одном, половец вынул синюю шубу и швырнул под ноги Олегу.
— Одевайся! Как добудешь что получше, вернёшь.
Добавив к «приданому» меховые штаны, гутулы и заячьи носки, Изай сунул руку во второй тюк, с мехами, и достал оттуда малахай. Сухов не стал кочевряжиться — скинув гамбезон, переоделся в «зимнюю форму». И быстро согрелся.
— Хорошо… — вздохнул он, присаживаясь на груду кошм. — Тепло…
Арбан-у-нойон хмыкнул только и подбросил в огонь сухого кизяка — к дымогону поплыла сладковатая гарь.
— Саблю я тебе тоже выделю, — сказал он, — а вот лишних броней не держу, будь добр, сам их добудь, с бою возьми.
— Возьму, — твёрдо сказал Олег и поинтересовался: — Изай Селукович, а кто над вами поставлен? Кто тут сотник, кто тысяцкий?
Куман кивнул и ответил:
— Сотней Эльхутур командует, молодой, да ранний. Такой не просит, такой говорит: «Давай, да побыстрей!» И попробуй скажи ему что поперёк — мигом пожалеешь, что не страдаешь немотой! Не дурак, но умом не остёр, сотник — его законное место. Скажут ему — напади на тысячу врагов и победи! Нападёт и победит. А вот сам думать не привычен, Эльхутуру приказ надобен. Вот тысяцкий наш, Бэрхэ-сэчен, иначе устроен. Бэрхэ-сэчен умён, но разумом лисицы. И бережлив, не позволит бойцам умирать зазря, по нужде только. Вот и исхитряется Бэрхэ-сэчен, чтобы этой нужды не возникало. А уж темник наш, Бурундай-багатур, почти что догнал самого Субэдэя — видит далеко, думает наперёд. У врага ещё только появляется желание, а Бурундай уже предвосхищает его. Правда, неосторожен он, не таит мыслей своих, говорит, как режет, а всем ли правда удобна? Слишком острый клинок плох тем, что иногда прорезает свои ножны… Ты мне лучше ответь, чего это на тебя так Бэрхэ-сэчен взъярился?
— Точно не знаю, но догадываюсь. Если я откроюсь, обещаешь ли сохранить в тайне сказанное?
Изай молча вытащил нательный крестик и поцеловал его.
— Ведомо тебе, — сказал Олег, — что тысяцкий послом был?
— Наслышан.
— А насчет того, что Гуюк-хан тоже слал своих людей к князю киевскому, известно ли?
Изай с интересом посмотрел на Олега.
— Не знал о том, — сказал он, — но не удивляюсь. Хан Гуюк гневлив и мнит себя царём в степи, даже слово Бату ему не указ.
— Гуюк-хан направлял в Киев сначала одного посла, потом другого. И обоих Бэрхэ-сэчен убил.
— Ого!
Половец нахмурился, покачал головой.
— А я ещё и пожурил его за это… — досадливо сморщился Сухов. — Хватило ж ума!
— Если об этом прознает хан Гуюк… — протянул арбан, — то он призовёт своих китайских палачей, и те предадут Бэрхэ-сэчена изощрённой казни. И никто не спасёт тысяцкого, даже Бату-хан, ибо жизнь посла священна! Да-а, Хельгу, трудно тебе придётся… Чую, не отстанет от тебя Бэрхэ-сэчен, пока не сведёт в могилу!
— А это мы ещё посмотрим, — пробурчал Сухов.
После продолжительного молчания он сказал:
— Изай Селукович, научите меня монгольскому.
Половец не удивился просьбе, кивнул одобрительно.
— Правильно мыслишь, а то так и останешься джадом — чужаком. Ну, речь половецкую ты разумеешь, а здесь все ею пользуются. Однако, ежели ты не желаешь всю жизнь в нукерах проходить, то язык Чингисхана знать надобно — на другом с тобою ни нойоны, ни ханы разговаривать не станут… Это, — сказал Изай, подбирая щепотью сушеный творог, — хурут.
— Хурут, — повторил Олег.
— Это… — половец хлопнул по доспеху.
— Куяк! — ввернул Сухов.
— Худесуту хуяг, — поправил его арбан и щёлкнул по шлему: — Дуулга.
— Дуулга.
Указав на щит, висевший на вогнутой стене, Изай выдохнул:
— Халха.
— Халха.
Половец потянул саблю из ножен:
— Хэлмэ!
— Хэлмэ… Сабля — хэлмэ или ножны?
— Сабля, — подкинув нож, Изай назвал его: — Хутуг.
— Хутуг.
Арбан дотянулся до ножен с мечом и постучал ногтём по рукоятке:
— Мэсэ. Меч, значит.
— Мэсэ.
— Лук — номо.
— Номо.
— Стрелы — тумер булсуу.
— Тумер булсуу.
— Топор — алма хунэ.
— Алма хунэ.
— Булава — гулда.
— Гулда.
— Копьё — жада.
Повторить Сухов не успел — за стенами юрты гулко забили барабаны. Подняли хриплый вой длинные кожаные трубы-карнаи, и чей-то пронзительный голос завопил:
— Дэр-халь! Хош-халь!
— «Сейчас и повеселее», — перевёл арбан-у-нойон, торопливо поднимаясь с места. — Сбор!
Изай стремительно покинул юрту, Олег поспешил за ним следом. Агтачи бегом подвёл коней.
— Хельгу, неси попону! Живо!
Сухов метнулся в юрту и вынесся обратно, держа в руках нагретый потник — пусть коню будет приятно.
Олег потрепал саврасого по холке, будто извиняясь, и положил на его спину ненагретую попону — негде ему пока греть. Поверх попоны — чепрак, отороченный бахромой из мягкой кожи, на чепрак — седло с крутыми луками, окованными бронзовыми узорными пластинами, с бронзовыми же стременами. Затянув подпругу, снял оброть
[94] и надел уздечку, плетённую из узких ремешков. Готов к труду и обороне.
А вот Изаю Селуковичу приходилось решать ту же задачу в два действия — его гнедому тоже полагался доспех. Надо было скрепить на спине коня две обширные боковины из толстой кожи, опускавшиеся ниже колен, за седлом увязать накрупник, спереди — нагрудник с нашейником, а на голову гнедку конскую маску надеть.
Олег приметил, что Изай сам собирался в поход, исполняя все воинские повинности, а вот юрту сворачивали боголы арбана. Разделение труда.
