Индианка томно потянулась, извернулась с кошачьей гибкостью и села по-индейски, на пятки, прогибая спину.
— Надо закончить обряд, — деловито сказала она.
Выпрямившись, она ступила на пол, прошла ломающимся шагом к окну и подбросила в курильницу каких-то веточек, кусочков коры, травок. Раздула веером огонёк и вернулась на топчан, усаживаясь на Сухова верхом.
Штабай весила поболе пушинки, но Олегу была приятна её тяжесть.
Приятно вжималась девичья попа, приятно сходились сильные ноги.
Сухов снова залюбовался нежданной любовницей — она была гладкой, как статуя, нигде ни волоска, кроме пышной шевелюры, спадавшей на плечи.
— Сейчас я сниму с тебя усталость, — проворковала девушка, начиная гладить его по груди, по бокам, дотягиваясь до шеи, уминая ладонями живот и как-то по-особенному пощипывая пальцами, покалывая ноготками, вдавливая костяшки. — Отгоню дурные мысли… Очищу твои души
[26] от порчи — как огонь осаждает копоть, так и зло, чужое или твоё, грязнит тебя изнутри… Тебе станет легко, придёт покой… Сила покинет твои руки, тревоги улетучатся, как роса на солнце…
Олег нежился. Голова и вправду очистилась от беспокойств, утомление, копившееся днями и ночами, оставляло его.
Даже возбуждение, ещё минуту назад горячившее его, опадало.
Желая его вернуть, Сухов поднял руки — сейчас он положит ладони на груди Штабай, вомнёт пальцы в их туготу…
Ан нет. Не поднимались руки, отнялись словно.
Ноги? То же самое… И во рту будто вяжет чем-то терпким, словно после наркоза…
— Это… трава? — еле выговорил Олег.
— Трава, — улыбнулась девушка неласково. — И «Касания Сипакны». Эти… воскурения только на мужчин действуют. Касания — тоже…
Потянувшись, она закинула ногу, слезая с Сухова, и уселась рядом.
— Кто ты? — прохрипел он.
— Зачем тебе знать? — пожала индианка дивными плечами.
— Ты из майя?
— Угадал!
Не сгибая колен, девушка нагнулась за оброненным уипилем, словно нарочно, чтобы Олег как следует рассмотрел её стройные ноги, и не только.
Неторопливо натянув платье и расправив его, Штабай присела на корточки возле топчана.
— Мне, признаться, было невмоготу соблазнять какого-то бледнолицего, — сказала она задумчиво, — но таков был приказ. И я не могла ослушаться. Теперь же в моём теле живёт радость, мне было с тобой хорошо…
— Правда… — просипел Сухов, напрягаясь. — Скажи мне правду…
— Пра-авду… — протянула девушка. — Зачем она тебе нужна? Но изволь. Скоро сюда прибудет жрец-чилан и четверо его помощников-чаков. Чаки вынесут тебя и удалятся подальше в горы — там есть подходящая глыба. Она большая и плоская. Помощники жреца вымажут тебя синей краской, уложат на жертвенный камень, чилан одним могучим ударом вскроет твою грудь и вырвет живое ещё, трепещущее сердце… Ты хотел услыхать правду? Ты услышал её. Прощай!
Упруго поднявшись, Штабай удалилась. У неё была красивая походка.
Олег сжал зубы и зажмурил глаза. Он напрягся так, что пот выступил на лбу, но все его усилия привели к тому, что чуть-чуть шевельнулся мизинец на левой ноге. Вот и все успехи.
«Ну я попал…»
В это время заскрипел пол под тяжёлыми шагами, и в комнате стало тесно.
Вошли пятеро — смуглые, черноволосые, с едва заметной раскосинкой обсидиановых глаз. Все они одеты были одинаково, как местные невольники или бедняки — в просторные белые штаны и рубахи, на ногах — толстые плетёные сандалии.
Тот, что был постарше, скомандовал четверым помоложе — должно быть, чакам.
Чаки проворно закутали Сухова в одеяла, обвязали сверху верёвкой, подняли и потащили.
Вниз по лестнице… На улицу… Уложили — куда?
Ага, в повозку — зацокали копыта, заскрипели колёса…
А у Олега даже сердце чаще не забилось. То ли надышался «мужской травы», то ли так подействовал «массаж».
Как там Штабай говорила? «Касания Сипакны»? Чтоб он сдох, этот Сипакна…
Сколько длился его «последний путь», капитан Драй не запомнил — тошно было.
Муть, переполнившая голову, постепенно вымывалась, но тело по-прежнему оставалось недвижным, будто чужим. Только пальцы начинали подёргиваться.
И вот «жертву» сгрузили. Когда размотали одеяла, Сухов заморгал от яркого солнца и не сразу рассмотрел жреца с помощниками.
Чилан и чаки уже сорвали с себя одежды бледнолицых, затянув чресла набедренными повязками.
Достав сосуд с синей краской, жрец принял значительный вид и стал мазать Олега кистью из перьев.
Краситель, увлажнивший лицо Сухова, поначалу был даже приятен, а после стянул кожу.
В эти-то минуты помутнённое сознание очистилось.
Сухов сразу вобрал в себя и запахи, и звуки, мозг раскалывался мыслями, вихрь чувств разрывал грудь.
«Ничего, — трепеща от бессильной ярости, подумал Олег, — сейчас тебе помогут, сделают вскрытие!»
Рванувшись изо всех сил, он добился того, что вяло шевельнулся.
Жрец заметил это, очень удивился, нахмурился и крикнул чакам нечто повелительное.
Помощники живо подхватили Сухова и разложили его на жертвенном камне.
«Господи, до чего ж глупо…» — мелькнуло у Олега.
Чилан достал церемониальный нож и торжественно возговорил по-майясски, гортанно и будто заикаясь:
— Чунхи махо к’аниуу-аан умам мош укуч ка-аан унич… Чунхи лак’инил чакиуу-аан ума-наб ток-тун хиш сак-тун к’антун у-куч… Чунхи чик’инил екиуу-аан у-мам умцек у-куч иекамил тун…
[27]
Крепко ухватившись за рукоятку ножа обеими руками, жрец утвердился на земле понадёжней и медленно замахнулся — солнце сверкнуло в обсидиановом лезвии.
В следующую секунду тощую грудь чилана проткнул другой нож — обычный стальной клиночек, вонзившийся по рукоять.
Коленопреклонённые чаки, уткнувшиеся лбами в землю, не видели этого святотатства.
Один из них — со своего места Олег замечал лишь его худую задницу — вздрогнул и застонал, «словив» второй швырковый нож. Рядом сник другой.
Лишь когда рухнул убитый жрец, двое чаков, остававшиеся в живых, растерянно осмотрелись, словно не веря происходящему.
