— Имя? — спросил он, привыкая к варварскому наречию из смеси английского, французского и испанского с индейским.
— Мигель, — ответил худосочный.
— Бери своих, хватай мешки — будете землю вытаскивать.
Измождённые «гранды» охотно подчинились, а Олег вошёл в тень храма, да и вогнал заступ в утрамбованный грунт. Пыль веков…
Покопать в охотку не выходило, пришлось подолбить ломом да киркой. За час работы удалось углубиться… ну где-то по колено. А потом заступ звякнул, дойдя до каменного пола.
Ширкая по плитам, лопаты в натруженных руках живо очистили всё помещение храма. Центральная плита выделялась величиной, к тому же по краям у неё имелись особые отверстия, словно для того, чтобы будущим грабителям могил было проще подсовывать ломы.
— Взялись!
Зазвякал шанцевый инструмент, навалились Малыш и Толстяк…
— Пошла! Пошла!
— Ты не ори, Беке, а подцепляй! Вон киркою!
— Всё! Готово!
— Перехватываемся!
В итоге слаженных усилий плита встала торчком и с гулом рухнула, раскалываясь надвое. Под нею открылся неширокий лаз и всего одна ступенька очень крутой лестницы, всё остальное было забито землёй и глиной, круто замешанной на гравии.
Копать такую «затычку» было настоящим мучением, но, ежели не вкалывать, майя не станут кормить пленников — на первый раз. А второго раза не будет, их просто перебьют и заменят другими белыми, более покладистыми. Об этих мелочах жизни Олегу поведал Мигель.
Вот и врубался Сухов в неподатливую землю. Изнемогши, взбирался на карачках вверх, подышать — и снова вниз, на смену «проходчику» из своих или англичан.
Ниже пятой ступени земля была хоть и утоптанной, но без камней.
День ушёл, чтобы заглубиться на один пролёт. Вторник, среда, четверг…
Испанцы уже еле таскались, выгребая мешок за мешком, да и дышать становилось всё труднее.
Олег хапал воздух ртом, сердце, бедное, колотилось о рёбра, требуя кислорода, но духота подземелья не позволяла наполнить лёгкие живительным о-два.
И вот самое дно. Сухов сидел на ступеньке, хрипло дыша ртом, раз за разом облизывая пересохшие губы.
В тусклом свете факела вырисовывался проход, заложенный сырцовым кирпичом. Но сил ломать перегородку у Олега просто не было. Кончились.
И тут долетела радостная весть: «Отбой!»
Встав, Сухов пошатнулся. Нынче его свободолюбивые мысли подразвеяло, угасли все желания, кроме одного-единственного. Упасть — и лежать. Долго-долго. Умереть, уснуть и видеть сны, быть может… Ага, щас!
Деятельная натура взбодрилась и поволокла истомлённое тело наверх, к солнцу, к воздуху, к хлебу насущному.
Наверху между тем уже отпылал закат. Пленники на трясущихся ногах едва спустились с пирамиды и поплелись в лагерь, разбитый у храма, на площади.
Здесь горели яркие костры и тянуло будоражащими аппетит запахами. Белых отвели в просторное помещение с высокими стенами, на которые опирались каменные плиты свода, стопой сходясь к потолку.
Красные отсветы с площади проникали внутрь через маленькие треугольные оконца. Комфортными условия содержания пленных назвать было нельзя — тонкая циновка на земляном полу — вот тебе и весь комфорт.
Но вот кормили тут неплохо, грех жаловаться — каждому досталась глиняная миска тушённого мяса с бобами. Ложек, естественно, не было, «пипл хавал» с помощью маисовых лепёшек.
Тоже ничего. Едва утолив голод, Олег завалился спать, и сны ему не снились.
А с утра «раскопки» продолжились. Толстяк и Малыш, махая кирками, обрушили перегородку из засохшего кирпича, открывая длинный туннель. Факелы горели ярко, видимо, откуда-то прибывал свежий воздух, и в их неверном свете оживали росписи на стенах, за века ничуть не потускневшие.
Вот некто горбоносый и в перьях орудует копьём, побивая своих врагов. А вот и жрецы постарались — вырезали трепещущее сердце и торжественно кажут его солнцу. Вот землепашцы рыхлят землю, бросают семена, собирают урожай…
Сухов усмехнулся. Изображённые на фресках, как и сам живописец, давно уж истлели, а их фигуры радуют глаз столетия спустя. Поневоле научишься скромности!
После третьей перегородки открылось кубическое помещение и своеобразная дверь — огромная каменная плита с неглубоким барельефом.
— Ломать! — приказал де Альварадо. — И смотрите, чтобы не пострадали хууны!
Люка, бормоча ругательства, первым ударил по плите, породив глухое, затухающее эхо. Общими усилиями и с помощью такой-то матери «дверь» удалось открыть.
За нею находился обширный погребальный зал. Золотые статуэтки, хоронившиеся в нишах, какие-то занятные фигурки из драгметалла и кувшины с хуунами дон Хусто уволок сразу, велев снять крышку саркофага.
Это монументальное сооружение занимало всю середину усыпальницы. Крышка, его прикрывавшая, была массивной плитой известняка, покрытой резьбой, и весила десятки пудов. Но делать нечего.
— Взялись!
С гулким скрипом плита сдвинулась, толкаемая ломами и голыми руками, зашаталась на ребре и ухнула.
— А-а-а! — Дикий крик Толстяка взвился и стих.
Крышка саркофага придавила буканьера, раздробив ногу и руку, смяв рёбра с левого боку. Удивительно, что Люка всё ещё был жив и даже не потерял сознания.
Только по лицу его катился пот, да частое дыхание выдавало боль в проколотых лёгких.
— Наверх! — рявкнул Джимми.
Со всеми предосторожностями Толстяка подняли на вершину пирамиды.
— Что случилось? — нахмурился де Альварадо.
Сделав знак пленным отойти, он приблизился и осмотрел буканьера. Тот глядел в небеса, шевеля губами, — то ли сказать чего пытался, то ли молил Господа о прощении.
Дон Хусто выпрямился и сделал знак одному из индейцев:
— Добей.
Краснокожий, не меняя выражения лица, ткнул Толстяка копьём, обрывая раненому жизнь.
Уорнер рванулся, но Сухов удержал его.
— Не лечить же его, — пожал плечами Альварадо. — Что встали? Время ужина ещё не пришло! За работу, дармоеды!
«Дармоеды», сжимая кулаки, спустились один за другим в недра проклятой пирамиды.
— Придёт и наш черёд, Беке, — хмуро сказал Олег. — Спускайся, я за тобой…
Прошла вторая неделя. Минул месяц, другой, третий… И ещё, и ещё…
Туземная каторга выматывала точно так же, как и у продвинутых европейцев. Разница заключалась в том, что индейцы-вертухаи никогда не давали слабины.
В любой тюрьме самое слабое место — это тюремщики. Их можно подкупить, а если они зазеваются, то и кокнуть. С майя этот номер не проходил — краснокожие бдели днём и ночью, не спали на посту и ненавидели «зэков».
