Но самое необычное (как своей дерзостью, так и успешностью) правительственное вмешательство в моду на волосы предпринял в 1705 году российский император Петр Великий. К тому времени во всех остальных странах Европы сама мода, веяния которой оказались могущественнее папских и императорских указов, сочла бороду анахронизмом и изгнала ее из цивилизованного общества. Но это лишь подогревало любовь русских к их древнему украшению как к знаку отличия от иностранцев, которых они ненавидели. Петр, однако, решил, что бороды надо сбрить. Будь он человеком, сведущим в истории, он, возможно, и не решился бы на столь деспотичную атаку освященных временем обычаев и предрассудков соотечественников, но он таковым не являлся. Не осознавая и не пытаясь осознать опасность нововведения, самодержец издал указ, согласно которому не только военным, но и гражданским лицам всех сословий, от дворян до крепостных, надлежало сбрить бороды. Понимая, что людям потребуется время, чтобы оправиться от первоначального шока, царь установил определенный срок, по истечении которого каждый россиянин, не пожелавший расстаться с бородой, должен был уплатить откуп в размере ста рублей. Священникам и крепостным было сделано послабление: оставившим бороды надлежало платить по одной копейке за каждый проход через городские ворота. Указ вызвал сильное недовольство, но все помнили о страшной участи, недавно постигшей стрельцов, и тысячам тех, кто хотел бунтовать, не хватило для этого смелости. Как удачно заметил один из авторов «Британской энциклопедии», они решили, что разумнее остаться без бород, нежели рискнуть рассердить того, кто без колебаний оставил бы их без голов. Русский царь в свою очередь оказался умнее пап и епископов прошлого: он не угрожал людям вечными муками, а брал с них плату за непослушание в звонкой монете. Из этого источника в казну много лет поступал весьма существенный доход. В обмен на полученный откуп сборщик выдавал уплатившему маленькую медную монету, которая чеканилась именно с этой целью и называлась «бородовая». На одной ее стороне были выбиты нос, рот, усы и длинная густая борода, увенчанные надписью «Деньги взяты»; всю композицию окружал венок и венчал герб России – двуглавый орел. На другой стороне стоял год чеканки. Каждый бородач должен был предъявлять эту, если можно так выразиться, расписку в получении на входе в любой город. Тех непокорных, которые отказывались платить откуп, ждала тюрьма.
С тех пор европейские правители пытались влиять на моду скорее убеждением, чем принуждением. Ватикан больше не беспокоится о бородах и локонах, и всякий, кому вздумается обрасти волосами, как медведь, может сделать это, не боясь быть отлученным от церкви или лишенным политических прав. В наше время объектом пристального внимания власть имущих являются усы.
Власти не оставляют людям выбора даже в этом вопросе. Религия в него до сих пор не вмешивалась, но, возможно, вмешается в будущем; влияние же политики весьма существенно. До Июльской революции 1830 года
[326] ни французские, ни бельгийские горожане не отличались особой любовью к данному виду растительности на лице, однако после нее как в Париже, так и в Брюсселе вряд ли был хоть один лавочник без настоящих или фальшивых усов. Во время оккупации Лёвена голландскими солдатами в октябре 1830 года неистощимым объектом для их шуток над бельгийскими патриотами стал тот факт, что те, подчинившись приказу, немедленно сбрили усы. Остряки-голландцы заявляли, что собранных ими усов бельгийцев хватило на то, чтобы набить ими матрасы для всех своих больных и раненых, помещенных в госпиталь.
Последняя нелепая прихоть того же рода имела место сравнительно недавно. В августе 1838 года в немецких газетах появился подписанный королем Баварии ордонанс, запрещавший гражданскому населению под каким бы то ни было предлогом носить усы и предписывавший полиции и другим органам власти арестовывать нарушителей и заставлять их бриться. «Как ни странно, – добавляет «Le Droit», журнал, из которого взят этот факт, – усы, подобно листьям, опадающим с деревьев осенью, немедленно исчезли; все поспешили подчиниться королевскому указу, и никого не арестовали».
Баварский король, небезызвестный рифмоплет, в свое время позволил себе великое множество поэтических вольностей. Эта его вольность не имеет, похоже, никакого отношения ни к поэзии, ни к здравому смыслу. Остается надеяться, что Его Величеству не взбредет в голову окончательно унизить своих подданных, заставив их подстричься наголо.
Крестовые походы
They heard, and up they sprung upon the wing
Innumerable. As when the potent rod
Of Amram’s son, in Egypt’s evil day,
Waved round the coast, up call’d a pitchy cloud
Of locusts, warping on the eastern wind
That o’er the realm of impious Pharaoh hung
Like night, and darken’d all the realm of Nile,
So numberless were they…
All in a moment through the gloom were seen
Ten thousand banners rise into the air,
With orient colours waving. With them rose
A forest huge of spears; and thronging helms
Appear’d, and serried shields, in thick array,
Of depth immeasurable.
Каждая эпоха имеет свое безрассудство – план, проект или фантазию, – в которое она себя ввергает, побуждаемая или жаждой наживы, или потребностью в стимулах, или обычной склонностью к подражанию. За недостатком этих мотивов она впадает в безумие, порожденное либо политикой, либо религией, а порой и тем и другим. В основе крестовых походов лежали все вышеперечисленные мотивы, сочетание которых сделало данные акции наиболее удивительным документально зафиксированным примером того, до каких масштабов можно довести массовый энтузиазм. История с непререкаемой серьезностью сообщает нам, что крестоносцы были просто невежественными и свирепыми фанатиками, вставшими на путь крови и слез. Рыцарские романы, напротив, воспевают их набожность и героизм, ярко и страстно повествуют об их высокой нравственности и великодушии, о неувядаемой славе, которой они себя покрыли, и о неоценимых услугах, оказанных ими христианству. В данной главе мы обратимся и к тем и к другим источникам, чтобы выяснить, что же на самом деле воодушевляло разношерстные крестоносные армии. Стремясь пролить свет на эмоции, побуждения и мнения, мы будем опираться на исторические факты
[328], не пренебрегая романами и поэмами Средневековья.
