Когда первый заразительный страх перед Судным днем пошел на убыль, некоторые паломники, глубоко возмущенные нанесенными им оскорблениями, отважились вернуться в Европу. Везде, где они проходили, они рассказывали благожелательной аудитории о притеснениях христиан. Удивительно, что эти рассказы только усилили манию паломничества. Люди рассуждали так: чем опаснее путешествие, тем больше шансов на искупление тяжких грехов. Они полагали, что невзгоды и страдания только возвысят того, кто их перенес, в глазах Всевышнего, и изо всех городов и деревень устремлялись новые толпы паломников, пожелавших добиться благосклонности небес, дойдя до Гроба Господня
[336]. Так продолжалось почти весь XI век.
На его исходе накопившееся недовольство было готово ко взрыву, и требовался лишь тот, кто поднес бы к нему факел. Наконец такой человек появился. Как и все, на чью долю когда-либо выпадала означенная миссия, Петр Пустынник заявил о себе именно тогда, когда это было нужно, оказавшись достаточно проницательным, чтобы стать выразителем духа времени раньше других. Полный энтузиазма, донкихотства, фанатизма и если не безумный, то близкий к безумию, он идеально подходил на эту роль. Подлинному энтузиазму всегда присущи упорство и красноречие, а этот необычный проповедник обладал обоими качествами в избытке. Он был монахом из Амьена, который, прежде чем принять постриг, служил солдатом. Согласно дошедшим до нас описаниям, он был некрасивым и низкорослым, но имел исключительно проницательные и умные глаза. Как и многие в ту эпоху, он совершил паломничество в Иерусалим и оставался там до тех пор, пока не пришел в бешенство от жестоких гонений на пилигримов. Вернувшись домой, он потряс европейцев красноречивым рассказом о невзгодах их единоверцев.
Прежде чем углубиться в повествование о необычайных результатах проповедей Петра Пустынника, для большего понимания читателем причин их действенности представляется целесообразным вкратце обрисовать состояние умов европейцев того времени. Прежде всего следует обратить внимание на духовенство, деятельность которого оказывала наиболее заметное влияние на судьбы общества. В описываемый период религия играла главенствующую роль в сознании людей и была единственной цивилизующей силой, способной усмирять их животные инстинкты. Церковь пользовалась непререкаемым авторитетом, и, несмотря на то что она держала массовое сознание в самом что ни на есть рабском подчинении в вопросах веры, она давала ему средства защиты от любого другого угнетения, кроме ее собственного. Священнослужители являлись средоточием всей истинной набожности, всех знаний и всей мудрости того времени и, что естественно при таком положении дел, обладали большой властью, которую им эта самая мудрость постоянно советовала расширять. Податные сословия не ждали от королей и дворян ничего, кроме унижений и поборов. Короли правили, опираясь на баронов, или, точнее сказать, усмиряя их, а бароны занимались только тем, что бросали вызов власти королей и всячески притесняли простой народ. Единственной опорой дворянства было духовенство, а оно, неизбежно насаждая суеверие, от которого само было несвободно, вместе с тем проповедовало вселявшую оптимизм доктрину о равенстве всех людей перед Богом. Таким образом, в то время как феодализм не оставлял простолюдинам никаких прав на этом свете, религия обещала им все права на том. Для них, в то время еще не обладавших политическим самосознанием, это было единственным утешением в жизни. Когда церковь, преследуя собственные интересы, призвала к крестовому походу, они с воодушевлением откликнулись на ее призыв. Палестина притягивала их, словно магнит; рассказы пилигримов, посещавших ее в течение двух последних веков, распаляли их воображение и наполняли их праведным гневом; и когда их друзья, наставники и вожди говорили о необходимости войны, это настолько отвечало их собственным мыслям и предубеждениям, что воодушевление перерастало в исступление.
Но если народные массы вдохновляла религия, то мотивы дворянства были иными. Представители данного сословия были жестокими и необузданными людьми, испорченными всеми возможными пороками и не наделенными никакими добродетелями, кроме храбрости. Единственной исповедуемой ими религией была религия устрашения, которая в сочетании с неуемным властолюбием и вела их в Святую землю. Большинство из них имело достаточно грехов, чтобы понести за них наказание. Они могли поднять руку на любого человека и не признавали иного закона, кроме своих страстей. Они игнорировали светскую власть духовенства, но боялись предрекаемых проповедниками адских мук. Война была их ремеслом и усладой их бытия, и неудивительно, что, получив заверение в отпущении всех грехов просто за то, что они последуют своей излюбленной наклонности, с энтузиазмом выступили в поход, став такими же ревностными крестоносцами, как и огромное большинство простолюдинов, ведомых преимущественно религиозными мотивами. Фанатичное желание искупления грехов и любовь к сражениям побуждали дворян отправляться на войну, тогда как у королей и владетельных князей Европы была своя причина поощрять их рвение. Поднаторевшие в политике монархи прекрасно сознавали те выгоды, которые они получили бы от отсутствия в своих владениях столь большого числа неугомонных и кровожадных интриганов, полностью подчинить себе которых было не в их власти. Таким образом, крестовый поход по тем или иным причинам устраивал все население Европы. Участвовать в войне или поддерживать ее хотели все общественные слои: короли и священнослужители – из политических соображений, дворяне – в силу непокорности и жажды власти, а простолюдины – благодаря религиозному рвению и накопившемуся за двести лет желанию отомстить за притеснения единоверцев, умело подогретому их собственными вождями.
Впервые грандиозная идея поднять силы христианского мира, дабы освободить живущих на Востоке христиан от рабства мусульман и вырвать Гроб Господень из рук неверных посетила Петра Пустынника в самой Палестине. Она полностью завладела им и не покидала его даже во время ночных сновидений. Один сон произвел на него такое впечатление, что он искренне уверовал в то, что ему явился сам Спаситель и пообещал ему поддержку и защиту в его священном начинании. Если раньше он и испытывал сомнения в праведности своей затеи, то этого случая оказалось достаточно, чтобы положить им конец.
Покаявшись во всех своих грехах и выполнив прочие паломнические ритуалы, Петр испросил аудиенцию у Симеона, патриарха греко-православной церкви в Иерусалиме. Хотя последний был в глазах Петра еретиком, он все же был христианином и так же остро, как его гость, реагировал на притеснения последователей Иисуса турками. Патриарх полностью поддержал идею Петра и по его предложению написал письма папе и самым влиятельным монархам христианских стран, в которых подробно рассказал о страданиях правоверных и настоятельно попросил властителей защитить их силой оружия. Петр действовал без промедления. Тепло попрощавшись с патриархом, он со всей поспешностью отбыл в Италию. В то время святейший престол занимал папа Урбан II, правление которого было отнюдь не безмятежным. Его предшественник Григорий VII оставил ему в наследство множество разногласий с германским императором Генрихом IV, а он в свою очередь нажил себе врага в лице французского короля Филиппа I, резко осудив его за прелюбодеяние. Пребывание в Ватикане было для него столь опасным, что он нашел убежище в Апулии, где находился под защитой тамошнего герцога Роберта Гвискара
[337]. Туда, по-видимому, и проследовал Петр, хотя ни древние летописцы, ни современные историки не указывают место его встречи с папой. Урбан принял его исключительно радушно, со слезами на глазах прочел послание патриарха Симеона и отнесся к красноречивому рассказу Пустынника с той благосклонностью, что отражала всю глубину его сочувствия бедам христианской церкви. Энтузиазм заразителен, и он, похоже, сразу же передался папе от человека, обладавшего им в неограниченном количестве. Наделив Пустынника соответствующими полномочиями, он отправил его проповедовать идею священной войны всем народам и властелинам христианского мира. Пустынник проповедовал, и многие тысячи европейцев откликались на его проповедь. Его призывы всколыхнули Францию, Германию и Италию, и население этих стран стало готовиться к освобождению Сиона
[338]. Один из хронистов Первого крестового похода, очевидец восторженной реакции Европы на воззвания амьенского аскета
[339], описал Пустынника того времени. Он пишет, что во всем, что тот говорил или делал, было, казалось, нечто божественное. Простые люди относились к нему столь благоговейно, что выдергивали волосы из гривы его мула и хранили их как реликвии. Во время проповеди он был одет, как правило, в шерстяную рубаху и темную накидку, ниспадавшую до пят. Его руки и ноги оставались обнаженными, и он не ел ни мяса, ни хлеба, поддерживая силы преимущественно рыбой и вином. «Мне неведомо, – пишет летописец, – откуда именно он начал свой путь, но мы видели, как он шел по городам и весям, проповедуя всюду, и простой люд собирался вокруг него такими толпами, делал ему столь щедрые подношения и возносил такие хвалы его святости, что я не припомню никого, кому когда-либо оказывали подобные почести». Так он все шел и шел, неутомимый, несгибаемый и полный религиозного рвения, заражая собственным безумием тех, кто его слушал, пока не забурлила вся Европа.
