Могила св. Николая из Бари была известна на всю Италию. Говорили, что из нее сочится чудодейственное масло, исцеляющее почти от всех телесных недугов при условии, что больной пользуется им с должной степенью веры. Хитрая Ла Тофана назвала так свой яд, чтобы обмануть бдительность таможенников, которые, как и все остальные итальянцы, относились к св. Николаю из Бари и его целебному маслу с благочестивым уважением.
Этот яд был аналогом того, который приготовляла Ла Спара. Ганеман, врач и основоположник гомеопатии, пишет, что яд Ла Тофаны представлял собой смесь нейтральных солей мышьяка и вызывал у жертвы постепенное ухудшение аппетита, тошноту, постоянные ноющие боли в желудке, упадок сил и токсический отек легких. Аббат Гальярди пишет, что отравители обычно добавляли несколько его капель в чай, горячий шоколад или суп и что действовал он медленно и почти незаметно. Гарелли, врач австрийского императора, в одном из писем к Гофману сообщает, что это был кристаллический мышьяк, растворенный вывариванием в большом количестве воды с добавлением (он не объясняет зачем) травы цимбаларии. Неаполитанцы называли его Aqua Toffnina, и он стал печально известен во всей Европе как Aqua Tophania.
Несмотря на то что эта женщина вела свою гнусную торговлю в таких масштабах, встретиться с ней было чрезвычайно сложно. Тофана жила в постоянном страхе разоблачения. Она часто меняла имена и местопребывание и, притворяясь крайне набожной, обреталась месяцами то в одном, то в другом монастыре. Каждый раз, когда риск обнаружения был, по ее мнению, больше обычного, она искала защиты у церкви. Когда ей поспешили сообщить, что ее разыскивают люди вице-короля, она по обыкновению нашла убежище в монастыре. То ли розыски велись не слишком усердно, то ли принимаемые ею меры предосторожности были исключительно эффективны, но ей удавалось обманывать бдительность властей несколько лет. Еще более удивительно то говорящее о степени разветвленности ее торговли обстоятельство, что последняя велась в указанный период с прежним размахом. Леба доводит до нашего сведения, что Ла Тофана питала такое сочувствие к тем несчастным женам, которые ненавидели мужей и хотели от них избавиться, но не могли из-за бедности заплатить за ее aqua, что отдавала им отраву задаром.
Ей не позволили, однако, играть в эту игру вечно; ее местонахождение – один из женских монастырей – было установлено, и больше деться ей было некуда. Вице-король неоднократно посылал игуменье прошение о ее выдаче, но безрезультатно. Аббатиса, пользуясь поддержкой архиепископа диоцеза, неизменно отвечала отказом. Раздуваемый тем самым статус преступницы возбудил в итоге такое любопытство у местного населения, что тысячи людей посетили монастырь с тем, чтобы увидеть ее хоть краем глаза.
От этих проволóчек терпение вице-короля, по всей видимости, истощилось. Будучи человеком импульсивным и не слишком рьяным католиком, он счел, что покрывать столь мерзкую преступницу не позволено даже церкви. Не посчитавшись с привилегиями монастыря, он послал туда отряд солдат, которые вломились внутрь и увели ее vi et armis
[589]. Архиепископ, кардинал Пиньятелли, был глубоко возмущен и пригрозил отлучить от церкви вице-короля и весь город. Все нижестоящее духовенство, движимое esprit du corps
[590], приняло сторону архиепископа и так распалило суеверных и фанатичных прихожан, что те были готовы собраться в кучу, дабы взять приступом дворец вице-короля и освободить узницу.
Это были достаточно серьезные угрозы, но вице-король был не из тех, кого можно запугать. Поистине, все его дальнейшие шаги отличает редкое сочетание проницательности, хладнокровия и энергии. Дабы избежать отлучения и его неблагоприятных последствий, он поставил охрану вокруг дворца архиепископа, полагая, что последний окажется не настолько глуп, чтобы прибегнуть к анафеме, из-за которой будут голодать все неаполитанцы, не исключая его самого. Рыночные торговцы из окрестных поселений не отважились бы привозить в город продовольствие до снятия отлучения. Эта мера причинила бы слишком много неудобств самому кардиналу и его духовной братии; и, как и рассчитывал вице-король, сей добрый прелат приберег свои громы и молнии для более подходящего случая.
Однако, помимо этого, нужно было унять недовольство населения и устранить угрозу восстания. С этой целью правительственные агенты искусно внедрились в массы и распустили слух, что Тофана отравила все городские колодцы и другие источники воды. Этого оказалось достаточно. Людской гнев немедленно переключился на нее. Те, кто еще минуту назад считал ее святой, теперь обзывали ее дьяволицей и желали ее наказания так же страстно, как до этого – освобождения. Тофану подвергли пытке. Она созналась в длинной веренице преступлений и назвала всех, кто пользовался ее услугами. Вскоре она была задушена, а ее труп – переброшен через стену в огород того монастыря, где ее арестовали. Это, по-видимому, было сделано с тем, чтобы умиротворить священнослужителей, позволив им по крайней мере похоронить человека, который некогда находил пристанище в их владениях.
После ее смерти мания отравления, судя по всему, ослабла; но мы еще не коснулись того, как последняя проявила себя во Франции несколько раньше. В период с 1670 по 1680 год она пустила в этой стране столь глубокие корни, что мадам де Севинье в одном из своих писем выразила опасение, что слова «француз» и «отравитель» станут синонимами.
Здесь, как и в Италии, правительство впервые узнало о широком распространении таких преступлений от служителей церкви, которым женщины, принадлежавшие главным образом к высшему и частично – к среднему и мелкому дворянству и третьему сословию, признались на исповеди в отравлении своих мужей. На основании этих разоблачений были арестованы и брошены в Бастилию два итальянца, Эксили и Глазер. Им было предъявлено обвинение в приготовлении и продаже снадобий, с помощью которых были совершены означенные убийства. Глазер умер в тюрьме, а Эксили провел в ней без суда семь месяцев. Там вскоре после ареста он свел знакомство с другим заключенным, Сен-Круа, пример которого в значительной степени способствовал распространению преступлений данной категории среди французов.
Наиболее пресловутым отравителем из числа тех, кто почерпнул свои пагубные познания от этого человека, стала молодая женщина, мадам де Бренвилье, в силу происхождения и замужества состоявшая в родстве с некоторыми из самых знатных семейств Франции. Известно, что она с самых ранних лет была жестокой и развратной и, если верить ее собственному признанию, лишилась невинности, еще не достигнув подросткового возраста
[591]. Вместе с тем она отличалась красотой и безупречными манерами и казалась окружающим образцом добродетели. Гийо де Питавель в «Знаменитых судебных процессах»
[592] и мадам де Севинье в своих письмах изображают ее как кроткую и милую особу, чье выражение лица никак не обнаруживало ее порочного нутра. В 1651 году она вышла замуж за маркиза де Бренвилье, с которым прожила несколько несчастливых лет. Он был легкомысленным и распущенным субъектом и познакомил жену с Сен-Круа – человеком, который разрушил ее жизнь и втягивал ее то в одно, то в другое преступление, пока ее злодеяния не стали столь чудовищными, что одна мысль о них приводит в содрогание. Она воспылала к нему преступной страстью, для удовлетворения которой сразу же погрузилась в пучину греха. Эта женщина, прежде чем на нее пало возмездие, достигла ее самых отвратительных глубин.
