Однако было бы неверно считать, что между периодами господства жаргонных фраз не было перерывов. Они не появлялись друг за другом одной длинной непрерывной чередой, а делили расположение масс с песнями. Другими словами, когда люди склонялись к музыке, они на время забывали о сленге, а когда они склонялись к сленгу, сладостный голос музыки напрасно стучался в их сердца. Лет тридцать назад Лондон оглашался одним рефреном, любовь к которому охватила, казалось, всех его жителей. Его распевали девочки и мальчики, мужчины всех возрастов, девы, жены и вдовы. Это была всеобщая маниакальная страсть к пению, и хуже всего в ней было то, что певцы, подобно добродетельному святому отцу Филипу из романа «Монастырь», отличались, по-видимому, абсолютной неспособностью петь что-то другое. «Спелая вишня! Спелая вишня!» – голосили в едином порыве все праздные лондонцы. Это произносил всякий немелодичный голос, которому вторила каждая расстроенная скрипка, каждая надтреснутая флейта, каждая хриплая волынка, каждая шарманка. Работящие и тихие люди затыкали в отчаянии уши или убегали подальше – в поля и леса, лишь бы только этого не слышать. Это бедствие длилось около года, пока само слово «вишня» не стало вызывать отвращение. Возбуждение наконец исчерпало себя, и прилив массового благорасположения устремился в новом направлении. Была ли это еще одна песня или же просто сленговое выражение, сегодня за давностью лет сказать сложно; известно лишь, что очень скоро объектом слепой привязанности толпы стала очередная громкая фраза и повсюду только и было слышно, что «Томми и Джерри». К тому времени словесное остроумие развлекало толпу уже достаточно долго, и ее забавы приобрели более практический характер. Всех лондонских юношей охватило неистовое желание выделиться, и они, напившись дешевого пива, проводили ночь в кутузке или затевали свары с потаскушками и прочим сбродом в грязных притонах Сент-Джайлза. Склонные к подражательству мальчишки старались перещеголять старших в подобных «подвигах», пока это недостойное (каковым оно, несомненно, являлось) увлечение не исчерпало, как и другие причуды, положенный ему срок и город не начал радостно следовать очередной моде. Следующей вершиной народного юмора стала манера отвечать на все вопросы, приложив к кончику носа кончик большого пальца и вертя остальными. Если один человек хотел обидеть или досадить другому, ему было достаточно изобразить этот своего рода кабалистический символ. Если на перекрестке собиралась группа людей, любой прохожий, обладая достаточным любопытством, чтобы проследить за их жестами, и понаблюдав за происходящим минуту-другую, наверняка увидел бы, как кто-нибудь из собравшихся крутит пальцами у носа в знак недоверия, или удивления, или отказа, или насмешки. Пережитки этого абсурдного обычая сохранились до сих пор, но он считается низменным даже в среде простонародья.
Примерно шестнадцать лет назад Лондон вновь охватило крайне нелепое песенное поветрие. Vox populi
[616] доводил себя до хрипоты, вознося хвалы царству Посейдона рефреном «Море, море!». Какой-нибудь иностранец с философским складом ума, гуляя в то время по Лондону, вполне мог бы составить весьма стройную теорию о любви англичан к военно-морской службе и нашем признанном превосходстве над всеми другими народами в данной области. «Неудивительно, – вероятно, сказал бы он, – что этот народ непобедим на море. Любовь к нему у англичан в крови; они чествуют его даже на рынках; их уличные певцы, восхваляя его, пробуждают в прохожих милосердие и зарабатывают на хлеб и кров, и люди всякого звания, стар и млад, мужчины и женщины поют ему осанну. Народные песни этой воинственной нации не прославляют любовь; Бахус для англичан не бог; это люди более сурового склада, у которых на уме только “море, море!” и средства достижения на нем военных побед».
Таковым, без сомнения, было бы его впечатление, если бы услышанное ласкало его слух. Увы, в те дни утонченные уши, не обделенные музыкальным слухом, подвергались сущей пытке, когда нестройные глотки, диссонируя на множество ладов, начинали петь этот ужасающий гимн, от которого не было спасения. Странствующие певцы из Савойи подхватывали напев и разносили его по длинным тихим улицам, даже самые потаенные закоулки которых откликались эхом их голосов. Доведенные до отчаяния благопристойные люди были вынуждены терпеть это вопиющее безобразие целых полгода и страдали, так сказать, от морской болезни на суше.
После этого появилось еще несколько песен такого рода, но ни одна из них, за исключением той, что называлась «Вокруг моей шляпы», не пользовалась особой популярностью, пока один американский актер не исполнил гнусную песенку «Джим Кроу»
[617]. Он распевал свои вирши в соответствующем костюме, нелепо жестикулируя и вертясь волчком в конце каждого куплета. Песня сразу же пришлась по вкусу лондонскому простому люду, и благонравные жители столицы на протяжении многих месяцев цепенели от глумливого, бессмысленного припева:
Turn about and wheel about,
And do just so –
Turn about and wheel about,
And jump, Jim Crow!
[618]Уличные певцы для достижения нужного эффекта мазали лица сажей, и беспризорные мальчишки, которым в поисках средств к существованию приходилось выбирать между воровством и пением, отдавали предпочтение последнему занятию, которое в период повального увлечения означенной песней, было, по всей вероятности, более прибыльным. Неуклюжий танец и незатейливый аккомпанемент привлекали к себе наибольшее внимание на больших и оживленных улицах в вечера базарных дней, когда слова песни перекрывали уличный шум и гул голосов постоянно находящейся в движении толпы. Какой-нибудь беспристрастный наблюдатель, который в самый разгар популярности этих виршей «сидел у дороги в летней пыли и смотрел на поток спешивших туда-сюда людей, многочисленных, как комары в лучах заката», может статься, воскликнул бы, цитируя Шелли, что «неистовая песня и танец безумный вызвали буйство массы людской».
Философ-теоретик, чей предполагаемый монолог о характере англичан, навеянный их чрезмерной любовью к воспеванию моря, приведен выше, мог бы, окажись он снова в Лондоне, вывести еще одну весьма стройную теорию, объясняющую неослабные усилия нашего народа, направленные на искоренение работорговли. «Великодушные люди, – возможно, сказал бы он, – сколь безгранично ваше сочувствие! Ваши несчастные африканские братья, отличающиеся от вас лишь цветом кожи, так дороги вам, и вам настолько не жаль тех двадцати миллионов, которые вы за них заплатили, что вы жаждете постоянного напоминания об их тяжкой участи. Джим Кроу – представитель этой угнетенной расы и, будучи таковым, кумир вашего народа! Как вы все поете ему дифирамбы, как имитируете его особенности, как повторяете его имя в минуты досуга и развлечения! Вы даже вырезаете его изображения и носите их как украшение, дабы никогда не забывать о его борьбе и страданиях! О, милосердная Англия, о, авангард цивилизации!»
