Ах, если бы вы все были такими, как Джек Шеппард! Не поймите меня неправильно, братья, – не в физическом, но в духовном смысле, ибо я предлагаю толковать его деяния метафорически. Сколь постыдно было бы для нас думать, что нам для спасения наших душ не стоит претерпеть столько же страданий и передумать столько же глубоких дум, сколько претерпел и передумал Джек Шеппард для спасения своего тела!
Позвольте же мне призвать вас открыть замки ваших сердец гвоздем покаяния! Разорвите кандалы ваших излюбленных страстей, поднимитесь по дымоходу надежды, выломайте оттуда прут доброжелательной решимости, пробейтесь сквозь каменную стену отчаяния и все твердыни тайного хода из долины смертной тени! Поднимитесь на крышу божественного созерцания, прибейте одеяло веры костылем Церкви, спуститесь на крышу дома гончара – обители смирения – и сойдите вниз по лестнице скромности! Так вы доберетесь до двери избавления от оков беззакония и избежите лап губителя рода людского – дьявола!»
Джонатан Уайльд, чье имя обессмертил Филдинг
[627], был нелюбим народом. Он не обладал ни одной из тех добродетелей, кои в сочетании со злодеяниями создают человеку репутацию прославленного разбойника. Это был жалкий тип, который доносил на своих товарищей и страшился смерти. В отместку за подобную низость толпа, когда его везли на казнь в Тайбёрн, забрасывала его грязью и камнями и выражала свое презрение всеми возможными средствами. Насколько же отличалось ее поведение в отношении Тёрпина и Джека Шеппарда, которые умерли в своих изысканнейших нарядах, с бутоньерками в петлицах и с отвагой, милой сердцу простолюдина! Народ опасался, что тело Тёрпина передадут хирургам для расчленения, и люди, увидев, как служивые деловито уносят его с эшафота, внезапно напали на них, отбили тело, торжествующе пронесли его по городу и захоронили в весьма глубокой могиле, наполненной негашеной известью для ускорения процесса разложения. Они не могли допустить, чтобы труп их героя – человека, доскакавшего от Лондона до Йорка за двадцать четыре часа, – кромсали грубые руки бесчувственных хирургов.
Смерть Клода Дюваля сопровождалась, по-видимому, не меньшим триумфом. Клод был разбойником, поступавшим по-джентльменски. Как писал Батлер в знаменитой оде в его честь, он
Taught the wild Arabs of the road
To rob in a more gentle mode;
Take prizes more obligingly than those
Who never had been bred filous;
And how to hang in a more graceful fashion
Than e’er was known before to the dull English nation
[628].
Действительно, он являл собой верх вежливости, а его галантность по отношению к слабому полу вошла в поговорку. Когда его наконец поймали и заточили в тюрьму, горе женщин было соразмерно его редкостным достоинствам и великой славе. Батлер пишет, что к нему в тюрьму
Came ladies from all parts,
To offer up close prisoner their hearts
Which he received as tribute due –
………………………………………………………………………
Never did bold knight to relieve
Distress’d dames, such dreadful feats achieve,
As feeble damsels for his sake
Would have been proud to undertake
And, bravely ambitious to redeem
The world’s loss and their own,
Strove who should have the honour to lay down,
And change a life with him
[629].
Среди знаменитых разбойников Франции более других прославился Эмериго Тетнуар, живший в царствование Карла VI. Он возглавлял шайку численностью примерно от четырехсот до пятисот человек, владел двумя очень хорошо укрепленными замками в провинциях Лимузен и Овернь и обладал множеством атрибутов крупного феодала, хотя не имел никаких источников дохода, кроме разбоя. Умирая, он оставил необычное завещание. «Я завещаю, – сказал разбойник, – тысячу пятьсот франков церкви святого Георгия на ремонт, буде таковой потребуется; моей милой даме сердца, коя любила меня столь преданно, я оставляю две тысячи пятьсот; остальное же отдаю моим товарищам. Надеюсь, что все они будут жить как братья и разделят наследство меж собой полюбовно. Если же они не придут к согласию и меж ними угнездится демон раздора, то я в сем не повинен и советую им взять добрый, хорошо заточенный топор и взломать мой сейф. Пусть они поборются за обладание его содержимым, и к черту отстающих». Население Оверни до сих пор с восхищением рассказывает о бесстрашных подвигах этого рыцаря с большой дороги.
Французские разбойники более поздних времен были столь отъявленными негодяями, что не снискали особой любви народа. Небезызвестный Картуш, имя которого стало во французском языке синонимом слова «бандит»
[630], не отличался ни великодушием, ни учтивостью, ни беззаветной храбростью, столь необходимыми для формирования образа разбойника-героя. Он родился в Париже в конце XVII века и был колесован в ноябре 1727 года. Ему, однако, достало популярности для того, чтобы заслужить жалость толпы во время казни и впоследствии стать героем драмы, названной его именем и прошедшей с большим успехом во всех театрах Франции в период с 1734 по 1736 год. В наши дни французам больше повезло с разбойником. Это Видок, который, насколько можно судить, вскоре обретет не меньшую (если не бóльшую) славу, чем Тёрпин и Джек Шеппард. Он уже стал героем множества сомнительных историй; его соотечественники уже расхваливают его многочисленные и разнообразные подвиги и выражают сомнение, что какая-либо другая страна Европы способна произвести на свет разбойника столь умного, искусного и учтивого, как Видок.
Прославленные разбойники были и есть и в других странах: в Германии это Шиндерханнес, в Венгрии – Шубри, а в Италии и Испании – целый сонм бандитов, чьи имена и деяния стали в этих странах притчей во языцех среди простолюдинов и их отпрысков.
Итальянские разбойники (banditti) известны во всем мире, и многие из них не только очень религиозны (до известной степени), но и большие филантропы. Благотворительность из подобного источника настолько неожиданна, что народ любит за нее разбойников до безумия. Один из них, попав в руки полиции, воскликнул, когда его уводили: «Я раздал подаяний больше, чем любой из трех монастырей этих провинций!». И это была сущая правда.
